– Ну тебя, я пойду, ладно?

Угрюмая сдержанность, непонятность снискали Хорьку авторитет на танцплощадке. Его приняли таким, какой он есть, не пытались заигрывать, не лезли знакомиться. Здоровались с ним за руку, с ритуальным почтением, не запросто так, шлепком о ладонь, пожимали – пятерня в пятерню, крепко, с оттяжкой, и он отходил к своему обособленному месту, как некогда Сохатый на площадке перед школой, – вроде и присутствовал, а вроде и нет, выделяясь независимостью, твердым осознанием своего свободного права так тут стоять.

Валюше, несомненно, льстило необычное положение ее кавалера, Хорек не раз ловил на себе взгляды, брошенные украдкой, – ребята явно его обсуждали, и, когда он пытался дознаться, Валюша всегда уходила от ответа, предпочитая стыдливо опустить глаза, выражая тем свою собачью преданность и восхищение. Но странно, при этом что-то с ней стало твориться непонятное, чаще и чаще пропадала вся ее стрекозиная легкость, она как-то подавленно сжималась, замолкала и тут же на глазах дурнела, как снеговая баба во дворе, только что искрящаяся в лучах солнца и вдруг попавшая в холодную тень. Все попытки дознаться причин кончались обычно ссорой, граничащей с истерикой, или, того хуже, Валюша натужно кривлялась, изображая радужное счастье.

Следом накатывало уже тяжелое, длительное молчание, которое он не в силах был ни разбить, ни подавить. Неслучайное это непонимание, как болезнь, расшатывало, ослабляло еще недавно бесспорную его власть, пугало и бесило. Хорек с ужасом ловил себя на мысли, что порой с удовольствием бы врезал ей, прибил серьезно и больно, так противна и раздражительна была Валюшина накатывающая молчаливая грусть.

Мать дома только подливала масла в огонь, лезла с назойливыми расспросами, иногда откровенно, презрительно смеялась:

– Что, опять не дала?

Он с трудом сдерживался, чтоб не кинуться и на мать, уходил к себе в уголок мрачнее тучи.

5

Судьба преподнесла подарок, превзошедший все ожиданья. Как обычно, он кончил работу, заглянул домой переодеться, перехватил кусок и вышел на улицу в парк – тетя Вера сегодня сторожила, и он рассчитывал остаться у Валюши. Но Валюша не пришла, первый раз за все время, и, предчувствуя недоброе, прождав целый час лишку, он почти бежал к ее дому. Воображение рисовало черт знает какие картины, почему-то он решил, что беда стряслась с тетей Верой.

На звонок долго не отзывались, но Хорек уловил ухом движение – в квартире кто-то был. Тогда он забарабанил в дверь ногами, услышал знакомые шаги – Валюша шла открывать.

Она и открыла, но не впустила за порог, просунулась в щелочку, вышла на площадку. Незнакомая раньше твердость, холодность не отпугнули, он попытался ее обнять, но Валюша отстранилась.

– Знаешь что, вали откуда пришел, надоел ты мне, понял? – без лишнего вступления проговорила она тихо, но с подчеркнутой ненавистью в голосе.

– Что с тобой? – Он не старался уже приблизиться, только изучающе глядел прямо в глаза.

Валюша не отвела взора по обыкновению, заговорила резко, нервно и решительно, слова так и посыпались изо рта:

– Ты мне надоел, неужели непонятно? Ты же урод, каких мало, зануда, все, все это знают, ты один только думаешь, что такой особый, а все ребята мне плешь проели, когда я тебя брошу. Я терпела, думала, ты поймешь. Тебе б только одному, тебе… Уходи, Хоречек, уходи добром, я давно решила, я тебя и не любила никогда, подумаешь… Ты же как зверь, тебе только одно и надо, ты… Уходи, не мучь меня.

Она не выдержала наконец и расплакалась.

– Валюша, что с тобой? – Он опять попытался приблизиться, но она закричала:

– Уходи, уходи, хуже будет, я не одна, у меня новый парень, мы в гостинице познакомились, он тебя прибьет, как крысу раздавит, понял!

Всем телом она пыталась заслонить дверь, но Хорек отшвырнул ее, ворвался в квартиру. Там, в коридоре, стоял здоровый мужик, лет двадцати пяти – двадцати семи, стоял спокойно, руки заломив за голову.

– Что, не ясно? Пояснить? – Он не наступал, так был уверен в своей силе, демонстративно только перекатывал бицепсы, словно потягиваясь, распрямлял и закладывал за голову свои ручищи.

Хорек не раздумывал. Нет, все уже понимая, не мог он уйти просто так и кинулся на него вперед головой, метя в солнечное сплетение, но налетел лишь на кулак. Парень был хорошо тренирован, не дал ему опомниться, резко, с размаху, всадил ногу в пах, заломил руку и, пригнутого, не соображающего ничего от боли, вывел на площадку и сильно ткнул сзади всей подошвой. Ребрами просчитав лестничный пролет, Хорек впечатался в стенку и сполз по ней: боль в паху не давала не только разогнуться – вздохнуть как следует.

– Хочешь повторить? – Парень явно издевался сверху, но не спускался, стоял там на площадке, приобняв плачущую Валюшу за плечи, – так еще вчера это делал Хорек.

– Он меня в ресторан водил, понял?! – прокричала вдруг Валюша. – Он человек, че-ло-век, понял ты, козел! – И она зарыдала уже в голос, обиженно, горько, надсадно, и парень почти насильно увел ее в квартиру, бросив через плечо напоследок:

– Увижу поблизости – пришью!

Дверь захлопнулась и не открывалась больше. Хорек слышал, как ревела Валюша, истерически громко, бесстыдно, и тот, здоровый кретин, басил, успокаивал ее.

С трудом он разогнулся, припадая на перила, сошел вниз. «В ресторан водил», – крутилось в голове, деньги, значит, ее купили, дуру.

До поздней ночи просидел он в парке, боль унималась постепенно. Слава богу, мерин не задел хозяйство, удар пришелся по низушке живота. Хорек сглатывал кровь, ждал, когда перестанет кровоточить десна, потирал оба ушиба. Пока что он не думал – отходил, собирался с силами, – удар был нанесен неожиданно, жестоко и метко. Наконец, справившись с болью, хромая, побрел он домой. Прежде следовало выспаться – завтра Девятое мая, праздник, а там видно будет.

6

Утром он уже не чувствовал боли, только синяк на скуле, как свежая пощечина, бередил душу, жег нутро.

Неужели только деньги? Что ж, это проверяется просто. Он вышел из дому и долго слонялся по улицам, выискивая жертву. Тело напряглось, пело в предвкушении дела, сомнения, самоотговорки улетучились вмиг, опять нахлынуло знакомое, редкостное чувство погони, азарт захватил, не оставив места переживаниям, пересчетам обид. Он искал.

Горожане попадались редкие и нарядные, большей частью с детьми, а значит, безденежные, бесцельно оттаптывали День Победы. Пьянехонькие встречались тоже, большей частью они сосредоточились во дворах, но с них взять было нечего, ему был необходим делец, воротила, а таковые еще не проснулись, их время – сумерки, ночь, ресторан.

Так занесло его на старое Славненское кладбище, людное по случаю праздника, – какой же человек упустит весенний день да не сходит проведать могилу? Бабки текли в ворота нескончаемой вереницей, в платочках, в ватниках, в зимних еще валенках с галошами, в немыслимых одежках с чужого плеча, кто с ведерком, кто с кошелкой, где хлебушек, яичко, горстка пшена воробьям и замусоленная трешка – последнее достояние, припасенное на свечечку или чтоб подмаслить кладбищенского сторожа, – сегодня был их день.