Потом расстояние снова увеличилось, и Томас отцепил тетиву с одного конца лука, чтобы не растягивать ее понапрасну. «Святой Дух» поворачивал за «Пятидесятницей». На несколько мгновений он, казалось, исчез в темноте, но потом еще одна огненная стрела взлетела с его палубы, и в ее неожиданном свете Томас увидел, что корабль уже выполнил маневр и снова находится у них в кильватере. Парус Виллеруа все еще горел, давая «Святому Духу» ориентир, который невозможно было не заметить и по которому преследователи выпустили еще три ярко полыхавшие в ночи стрелы. Иветта выплескивала на парус ведро за ведром, но он продолжал гореть, а корабль все замедлял движение. Неизвестно, чем бы это кончилось, но тут, к счастью, с востока налетел очередной шквал.

Ветер хлестал по обугленному парусу и палубе слякотным дождем, и Томас даже подумал, что он будет дуть вечно. Но тут ливень стих так же внезапно, как и разразился. Все на палубе «Пятидесятницы» уставились за корму, ожидая, что сейчас со «Святого Духа» снова полетят огненные стрелы. Так оно и вышло, но когда огонь снова взметнулся в небо, оказалось, что это произошло слишком далеко, чтобы он мог высветить «Пятидесятницу» из мрака.

Виллеруа хмыкнул.

— Они решили, что мы воспользуемся этим шквалом, чтобы повернуть на запад, но перемудрили.

«Святой Дух» двигался вслепую, полагая, что Виллеруа снова положил курс строго по ветру, но преследователи просчитались и в результате оказались далеко к северо-западу от тех, за кем гнались. В темноте вспыхивали новые и новые стрелы, но теперь их выпускали наугад, во всех направлениях, надеясь в свете одной из них снова увидеть беглецов. Однако корабль Виллеруа, увлекаемый остатками обгоревшего паруса, уходил все дальше. Поскольку было ясно, что «Пятидесятница» чудом спаслась благодаря внезапному шквалу, Томас задумался, не укрыла ли их благодаря тому, что он владеет книгой о Граале, десница Всевышнего. И тут его охватило чувство раскаяния. Повиниться было в чем: он сомневался в существовании святыни, растратил попусту деньги лорда Аутуэйта, а уж о невинно убиенных Элеоноре и отце Хоббе нечего было и говорить. Лучник пал на колени, устремив взор на покалеченное стрелой однорукое распятие, и стал горячо молить Господа о прощении.

— Паруса стоят денег, — заметил Виллеруа.

— Ты получишь новый парус, Пьер, — пообещал мессир Гийом.

— Спасибо. Но пока давайте помолимся о том, чтобы остатки этого смогли нас хоть куда-нибудь дотянуть, — кисло отозвался капитан.

На севере мрак прочертила последняя огненная стрела, и спасшаяся, хотя и почти лишившаяся паруса «Пятидесятница» осталась одна посреди бесконечной тьмы.

Рассвет застал их в тумане. Порывистый ветер трепал остатки паруса, пострадавшего так сильно, что, по словам Виллеруа и Иветты, ветру там и дуть-то было некуда, одни сплошные дыры. Тем не менее его все-таки подняли, и «Пятидесятница» худо-бедно поплыла на юго-запад. Все на борту благодарили Господа за туман, ибо он укрывал их от пиратов, промышлявших в заливе между Нормандией и Бретанью. Виллеруа не знал точно, где они находились, хотя был вполне уверен в том, что нормандское побережье лежит к востоку и что все земли в этом направлении присягнули на верность графу Кутансу. Поэтому он держался на юго-западе, а Иветта, пристроившись на носу, зорко озирала море в поисках часто встречавшихся здесь рифов.

— В этих водах уйма острых камней, — пробурчал Виллеруа.

— Тогда зайди поглубже, — предложил мессир Гийом.

Здоровяк сплюнул за борт.

— А на глубине полно английских пиратов. Так и рыщут между островами.

По мере продвижения на юг ветер стихал и море успокаивалось. Было все еще холодно, но слякотный дождь прекратился, и туман начал редеть, расползаясь клочьями на солнечном свету. Томас присел рядом с Мордехаем на носу.

— У меня есть к тебе вопрос, — сказал он.

— Мой отец наказывал мне никогда не подниматься на борт корабля, — отозвался лекарь. Его продолговатое лицо было бледным, а борода, которую он обычно тщательно расчесывал, спуталась. Он дрожал, хотя и кутался в овчины, служившие ему вместо плаща. — Ты слышал, — продолжил лекарь, — что фламандские моряки верят, будто можно успокоить море, выбросив за борт еврея?

— Да ну? Правда?

— Так мне говорили, — сказал Мордехай, — и будь я на борту фламандского судна, я бы, наверное, предпочел утонуть сразу. Что это?

Томас развернул книгу, которую завещал ему отец.

— Хочу тебя спросить, — сказал он, решив сразу перейти к делу, — кто такой Ахалиин?

— Ахалиин? — повторил Мордехай и покачал головой. — Как ты думаешь, фламандцы возят евреев на борту своих кораблей на всякий случай? Такая мера предосторожности может показаться хоть и жестокой, но оправданной. Зачем погибать христианам, если может умереть еврей?

Томас открыл книгу на той странице, где ее читал вслух брат Гермейн, и передал ее лекарю:

— Вот, Ахалиин.

Мордехай прищурился, всматриваясь в текст.

— Внук Ахалиина, — перевел он, — и сын Тиршафа. Тут, конечно же, все дело в той истории с Ионой и китом.

— Что, Ахалиин связан с Ионой? — не понял Томас, тоже уставившийся на страницу с непонятной надписью.

— Нет, мой дорогой мальчик! — отозвался Мордехай. — Я о суеверии, касающемся евреев и штормов: оно порождено тем, что невежды превратно толкуют историю про Иону. — Он снова посмотрел на страницу. — Так ты, значит, сын Тиршафа?

— Я незаконнорожденный сын священника, — сказал Томас.

— И это написал твой отец?

— Да.

— Для тебя?

Юноша кивнул.

— Думаю, да.

— Значит, ты сын Тиршафа и внук Ахалиина, — промолвил Мордехай и улыбнулся. — А! Ну конечно! Неемия! Похоже, память у меня не лучше, чем у бедного Скита, а? Представь, я забыл, что Ахалиин — отец Неемии.

Томас так ничего и не понял.

— Отец Неемии?

— И он, конечно, был тиршафом, это само собой. Удивительное дело: мы, евреи, помогаем добиться процветания то одному государству, то другому, но потом от нас устают и начинают вешать на нас всех собак. Чтобы ни случилось, во всем, заметь, обвиняют евреев. Нас подвергают гонениям, всячески обижают, но проходит время, и наши умы и деньги снова становятся нужными. Да… к чему это я? Ах да, тиршаф. Так вот, Томас, тиршаф — это не имя, а титул, так называли правителя Иудеи при персах. Неемия как раз и был таким правителем, не царем, но наместником, правившим от имени Артаксеркса.

Эрудиция Мордехая впечатляла, но едва ли проясняла ситуацию. Зачем было отцу Ральфу отождествлять себя с Неемией, если этот правитель, какой бы титул он ни носил, жил за сотни лет до Христа, еще до того, как появился Грааль? Единственное, чем мог объяснить Томас такую странность, так это манией или бредом. В конце концов, отец его был безумен.