Карабай, как известно, не был близок с Дудаем, и в период его правления оставался в тени, но это вовсе не значит, что на вторых ролях. Главное их противоречие заключалось в том, что Карабай не одобрял стремление генерала обособиться на замкнутой территории, он с раздражением воспринимал всю внешнюю политику Дудая, построенную на многочисленных уступках и византийских хитростях, хотя сознавал, что на ту пору иная политика была невозможна и губительна. Но все равно Карабай всегда утверждал, что Ичкерии не следует демонстративно отделяться и тем самым подставлять себя под прямой удар империи, напротив, надо врастать в ее гнилое тело, как ядовитый шип впивается в стопу истомленного путника, ускоряя его погибель. Распря между великими горцами, за которой с волнением следил Кавказ, шла на корректном уровне и никогда не переходила в оскорбления и открытую вражду. По сути они были единомышленниками и кровниками, что подтвердила первая чеченская война, когда Карабай, не задумываясь и без всяких условий, передал под командование Дудая все свои глубоко законспирированные отряды, что, по всей видимости, решило исход кампании. Позорная капитуляция федералов после вторичного захвата Грозного, сопровождавшаяся потешными ужимками знаменитого руссиянского генерала, стала часом истинного национального торжества. Естественно, что после трагической кончины Дудая (подлые гяуры действовали, как обычно, исподтишка) Карабай превратился в его духовного наследника, хотя на эту роль претендовали многие. Карабай по-прежнему не занимал никаких официальных постов, но каждый горец, в котором сохранилось понятие чести, молодой и старый, без всяких сомнений вручал свою судьбу и кинжал именно Карабаю, если, разумеется, предоставлялся выбор. Самые ненавистные противники Карабая признавали, не могли не признать, что он ведет борьбу не ради наживы и личной славы. Это было хорошее время, время сбора камней. Вторая война еще только зрела в сердцах абреков, обиженных чем-то во время первой войны, а также в изощренных умах кремлевских крыс, которые как раз, возможно, ухватили слишком жирные куски и бесились от несварения желудка (и те, и другие были повязаны нефтяной пуповиной). Затянувшийся пересменок дал Карабаю возможность перегруппировать свои силы. Сколько у него было штыков, пятьсот или тысячи, трудно сказать, но несомненно одно: все они были направлены отточенными остриями в трепещущее, постанывающее, предынфарктное сердце России.

К тому времени Гараев давно вторгся в Москву, подмял под себя множество конкурентов (Атаев – лишь один из них), его капитал разбухал день ото дня, как печень алкоголика. Он уже оседлал караванные пути к пяти морям и щупальца его «Топаза» осторожно протянулись к Новому Свету, неся с собой жутковатое понятие – Русская мафия. Безымянные акыны воспевали и славили обоих, сравнивая Исламбека с океанским лайнером, умело преодолевающим шторма дикого россиянского рынка, а благородного Карабая с подводной лодкой, залегшей на грунте и готовой в любой момент, по знаку вождя, нанести сокрушительный удар по неверным. Один олицетворял торговую сметку и интеллект горца, способного на равных конкурировать с акулами Уолл-Стрита, второй – несокрушимую мощь воина ислама, призванного овладеть миром в третьем тысячелетии. Оба понимали, что друг без друга им не обойтись, и наступил день, когда соприкосновение стало неизбежным.

Первая встреча произошла в Грузии, в маленьком селении в горах, – на нейтральной территории. За безопасность отвечали организаторы – старейшины Дайнакского ущелья.

В скромной хинкальной два великих человека впервые уселись за стол переговоров. За весь вечер оба распили только одну бутылку вина и почти ничего не ели. Впоследствии Исламбек вспоминал, что с первой минуты испытывал неодолимое желание схватить героя Кавказа за глотку и задушить, не вставая с табуретки. Ни до ни после Исламбек не встречал человека, который так откровенно его презирал. После обмена дежурными любезностями Карабай произнес со скучающей миной:

– Если подумать, уважаемый, нам нечего делить. У нас разные территории.

– Не совсем понимаю, уточни, пожалуйста, – вежливо попросил Исламбек.

– Меня не интересуют деньги, а тебя интересуют только они. Но меня интересует оружие, которое можно купить за твои деньги. Поэтому мы можем быть друг другу полезны.

Исламбек извинился и удалился в сортир, чтобы в уединении поразмыслить, что значили эти слова: смертельное оскорбление или нет. В течение беседы ему пришлось покидать собеседника еще три раза, что вызвало сочувственное замечание Карабая:

– Если почки болеют, хорошо пить кумыс, дорогой друг.

После чего Исламбек отправился в сортир в четвертый раз.

И все-таки кое о чем очень важном они сумели договориться. По старинному ритуалу скрепили клятву кровью. Крохотным обрядовым стилетом, освященным в Иерусалиме, по очереди надрезали жилки у себя на запястье и сцедили кровь в бокал вина. Потом, морщась от отвращения, распили на двоих. Оба сознавали важность происходящего и верили в силу обряда. Исламбек был почти растроган, Карабай повторил:

– Нам нечего делить, бек. У нас одна родина. Другой все равно не будет.

И Исламбек, расчувствовавшись, ответил:

– Покупай свои «стингеры». Я оплачу. Десять штук.

…С таким трудом налаженные отношения чуть не поломались на похоронах Атаева. Исламбек стоял в сторонке, в окружении телохранителей, не смешиваясь с толпой осиротевших родственников и прихлебателей убитого Атая, только подошел к вдове, чтобы выразить соболезнование. Заодно оценил красивую белую сучку, на которую у него были виды, но он еще не решил – какие. Сучка ему понравилась, а похороны нет. Много лишних людей, много пустых слов, и еще не покидало сомнение, кто там в гробу – Атай или опять подставной жмуренок. Единственное, что согревало душу, – бессильная злоба соратников негодяя. Уже когда направлялся к машине, из кустов выступил какой-то мужчина, загородил дорогу. Один из телохранителей хотел отшвырнуть наглеца обратно в кусты, но тот опередил, с необыкновенной ловкостью двумя быстрыми тычками опрокинул на землю здоровенного бугая. Крикнул:

– Уйми своих псов, бек!

Только тут признал в незнакомце Карабая и – спаси Аллах! – поразился изумительному перевоплощению. Шляпа, позолоченные очочки, строгий европейский костюм – и даже смуглота куда-то подевалась. Лишь в желудевых глазах пылало бешеное презрение, удесятеренное по сравнению с тем, какое увидел за столом в Грузии.

– Вай, – сказал изумленно. – Ты ли это, великий воин?

Карабай молча взял его за рукав и отвел к могиле какого-то Жоры Эфиопчика, у которого на огромном гранитном памятнике была высечена многозначительная эпитафия: «Спи спокойно, братан. Лизок и Кирюша тебя не забудут».

– Зачем это сделал, бек? – спросил Карабай таким тоном, каким спрашивают у повешенного, не жмет ли петля. – Почему не посоветовался?

С Исламбеком никто никогда так не разговаривал, но он даже не разозлился.

– Что тебя волнует, дорогой друг? – ответил участливо, как больному.

– Атай – плохой человек, заносчивый, но он помогал общему делу. Он не скупился, бек, не прятал барыши в заморских ларцах.