Молчание легло между нами океаном. Далеко за отмелями шипели волны. Удивительное дело, я почти ничего не чувствовала; я была пуста, как высохший полый кусок пла?вника, легка, словно пена. Облачная дымка опоясала солнце блестящей лентой. Щурясь в обманчивом свете, я, кажется, увидела лодку, далеко на Ла Жете; я подумала про «Элеонору-2» и пригляделась внимательнее, но на том месте уже ничего не было.

— Все будет хорошо, честное слово, — сказал Флинн. Его голос словно встряхнул меня и рывком вернул в самое себя. — Для тебя всегда найдется работа. Бриман поговаривает о том, чтобы открыть для тебя художественный салон в Ла Уссиньере, а может, и на материке. Я прослежу, чтобы он нашел тебе хороший дом. Тебе там будет лучше, чем когда-либо было в Ле Салане.

— Тебе-то что за печаль? — бросила я ему в лицо. — Ты, кажется, и без того хорошо устроился!

Он поглядел на меня, и лицо его замкнулось.

— Да, — сказал он наконец жестким, бодрым голосом. — Я в порядке.

На собрание я опоздала. К девяти уже все кончилось, если не считать крика, впрочем, его и до этого хватало. Голоса на повышенных тонах, топанье ногами и грохот по столам было слышно еще с Атлантической улицы. Заглянув в окно, я увидела Бримана — он стоял у бара с рюмкой колдуновки в руках и выражением лица снисходительного учителя в расшумевшемся классе.

Флинна не было. Я и не думала, что он будет — его присутствие, без сомнения, довело бы и без того разозленную толпу до восстания или убийства, — но я ощутила, как от его отсутствия у меня странно сжалось сердце. Я разозлилась сама на себя и стряхнула это чувство.

Еще кое-кто отсутствовал: не было Геноле и Просажей — видно, до сих пор обшаривают остров в поисках Дамьена, — а также Ксавье и Жана Большого. Если не считать их, тут, кажется, собрался весь Ле Салан, даже жены и дети. Люди стеснились толпой; дверь подперли в открытом положении, чтобы освободить еще немного места; столы шатались, потому что на них напирала толпа; у бара люди стояли в шесть рядов. Неудивительно, что у Анджело был ошалелый вид: сегодня ему светила рекордная выручка.

Снаружи прилив почти достиг высшей точки; шквалистые каракули багровых туч закрыли горизонт. Ветер тоже слегка переменился; отклонился к югу, как часто бывает перед бурей. Похолодало.

Я все еще стояла у окна, пытаясь разобрать отдельные голоса, — мне не хотелось входить внутрь. Я видела неподалеку Аристида, Дезире была с ним и держала его за руку; рядом с ними я приметила Филиппа Бастонне и его семью, включая даже Летицию и пса Петроля. Я не видела, чтобы Аристид говорил непосредственно с Филиппом, но в позе старика было меньше агрессии, он чуть обмяк, словно из него вынули главную подпорку. С тех пор как до старика дошли новости о Мерседес, он стал не так самоуверен, вид у него был растерянный и жалкий, несмотря на всю его обычную грубость.

Внезапно с ручейка позади меня донесся шум. Я повернулась и увидела Ксавье Бастонне и Гилена Геноле — они спускались с дюны, очень спеша, вместе, с мрачными лицами. Они меня не видели, но сразу направились к etier, сейчас разбухшему от соленых вод прилива, к месту швартовки «Сесилии».

— Неужто вы собрались выходить в море? — крикнула я, видя, что Ксавье начал выбирать швартовы. Гилен, мрачный, присоединился к нему.

— У Ла Жете видели лодку, — кратко сказал он. — В тумане ничего не разберешь, надо туда идти.

— Не говори моему дедушке, — сказал Ксавье, сражаясь с мотором. — Он с ума сойдет, если узнает, что я пошел с Гиленом, да еще в такую ночь. Он всегда говорил, что это беспечность Геноле погубила моего отца. Но если Дамьен там застрял и не может вернуться…

— А что же Ален? — спросила я. — Вам ведь нужен хотя бы еще один человек?

Гилен пожал плечами.

— Он ушел в Ла Уссиньер с Матиа. Время поджимает. А если мы сможем дойти туда на «Сесилии», пока не поднялся ветер…

Я кивнула.

— Тогда — удачи. Будьте осторожны.

Ксавье робко улыбнулся.

— Может, кто-нибудь передаст Алену и Матиа в Ла Уссиньер, куда мы пошли.

Небольшой мотор наконец зарычал и ожил. Пока Гилен держал гик «Сесилии», Ксавье правил, осторожно выводя лодочку меж укрепленных деревом берегов ручейка к Ла Гулю и дальше в открытое море.

Мне не хотелось объясняться с Аристидом по поводу исчезновения Ксавье и «Сесилии», поэтому я решила сама передать Алену сообщение. Когда я дошла до Ла Уссиньера, уже совсем стемнело. И похолодало; ветер, который в низинном Ле Салане был шквальным, тут, на южной оконечности острова, гудел в проводах и трепал флаги. Небо было взбудоражено, бледную полосу над пляжем уже наполовину поглотили ярко-фиолетовые грозовые тучи; волны украсились белыми галунами; птицы попрятались в ожидании бури. Жожо Чайка выходил с эспланады, неся плакат, гласящий, что из-за неблагоприятного прогноза погоды вечерний рейс «Бримана-1» во Фроментин отменяется; за ним шла пара сердитых протестующих туристов с чемоданами.

Ни Алена, ни Матиа на эспланаде не было. Я стояла на волноломе и, щурясь, глядела на «Иммортели», чуть дрожа и сожалея, что не надела куртку. Из кафе за моей спиной послышался внезапный взрыв голосов, словно дверь открыли.

— Да это же Мадо, ma soeur, э, пришла к нам в гости.

— Малютка Мадо, замерзла, э, видно, совсем-совсем замерзла.

Это были старушки-монахини, сестра Экстаза и сестра Тереза — они вышли из «Черной кошки» с чашками, в которых, судя по всему, был кофе с колдуновкой.

— Мадо, может, ты внутрь зайдешь, э? Выпьешь чего-нибудь горяченького?

Я покачала головой.

— Спасибо, мне и так неплохо.

— Опять этот гадкий южный ветер, — сказала сестра Тереза. — Это он опять пригнал медуз, так Бриман говорит. Их нашествие бывает каждые…

— …тридцать лет, ma soeur, когда приходят приливы с Бискайского залива. Гадкие твари.

— Помню, когда это прошлый раз случилось, — сказала сестра Тереза. — Он все ждал и ждал на «Иммортелях», наблюдал за приливами…

— Но она так и не вернулась, правда, ma soeur? — Обе монахини покачали головами. — Нет, не вернулась. Совсем-совсем. Никогда.

— О ком это вы? — спросила я.

— О той девушке, конечно. — Монахини посмотрели на меня. — Он был в нее влюблен. Они оба были в нее влюблены, эти братцы…

Братцы? Я в изумлении посмотрела на монахинь.

— Вы про моего отца и Жана Маленького?

— Летом Черного года. — Сестры опять кивнули и расплылись в улыбках. — Мы это совершенно точно помним. Тогда мы были молоды…

— Во всяком случае, моложе…

— Она сказала, что уезжает. Она дала нам письмо.

— Кто? — растерянно спросила я.