и на большее. Тот же Гарри Гопкинс, к примеру, поначалу пикировавшийся с Анной из-за пренебрежения её отцом нуждами и интересами англо-американского сотрудничества и потерявший за минувшую неделю около десяти килограммов веса и остатки физического здоровья{669}, теперь, отринув былой скептицизм, расценивал конференцию как невероятный успех и даже «зарю новой эры в дипломатии». Он считал, что русские «показали, что способны присушиваться к голосу разума», и президент теперь уверен в том, что можно «жить в мире» с восточными союзниками. Гопкинс был уверен, что принес своё здоровье в жертву не понапрасну, а на алтарь мирного сосуществования народов{670}. Даже обычно сдержанный генерал Джордж Маршалл сказал Эду Стеттиниусу, что несмотря на переизбыток алкоголя и нехватку санузлов, «ради того, что мы здесь обрели, <…> с радостью задержался бы тут хоть на целый месяц»{671}.

Сара с отцом прибыли из Воронцовского дворца в Ливадию около полудня. Анна и Рузвельт только что вернулись с автомобильной прогулки по Ливадийскому парку{672}. Ни та, ни другая больше ни словом не обмолвились о состоявшемся между ними накануне за ужином обмене мнениями. Отцы в восьмой и последний раз проследовали в бальный зал, оставив дочерей за створками глухих дверей.

Последнее совещание изначально планировалось коротким – не дольше часа. Затем был назначен ланч в царской бильярдной, переоборудованной под личную столовую Рузвельта. Оставшиеся дела касались принятия даже не одного, а двух итоговых документов, проекты которых были спешно собраны редакционными комитетами за шестнадцать часов, прошедших с момента завершения предыдущего пленарного заседания: во-первых, «Коммюнике о Крымской конференции» для синхронной публикации в США, Великобритании и СССР на следующий день; во-вторых, официальный «Протокол работы Крымской конференции» для служебного пользования, доступ к которому получат лишь высокопоставленные члены правительств трёх союзных держав. Второй документ включал описание некоторых деталей, не затронутых в коммюнике или изложенных там чисто декларативно, таких, к примеру, как система голосования в Совете Безопасности будущей Организации объединённых Наций, поскольку публиковать их было нельзя до согласования с другими постоянными членами Совбеза, а именно, Францией и Китаем. Протокол содержал также дополнительный пункт требований для включения в акт безоговорочной капитуляции Германии: «Соединенное Королевство, Соединённые Штаты Америки и Союз Советских Социалистических Республик будут обладать по отношению к Германии верховной властью. При осуществлении этой власти они примут такие меры, которые они признают необходимыми для будущего мира и безопасности, включая полное разоружение, демилитаризацию и расчленение Германии». Союзники опасались, что, узнав о такой формулировке, нацисты, даже осознав тщетность сопротивления, будут ожесточенно биться до конца, в надежде отсрочить столь жестокое наказание. Обсуждался в «Протоколе» и вопрос о репарациях на сумму 20 млрд долларов, половина из которых причиталась Советскому Союзу, хотя Черчилль возражал, «что впредь до рассмотрения вопроса о репарациях Московской Комиссией по репарациям не могут быть названы никакие цифры репараций»[80]. Кратко очерчивался и круг вопросов для дальнейшего обсуждения тремя министрами иностранных дел, включая будущий суд над военными преступниками и порядок урегулирования территориальных споров и международных отношений с (и между) балканскими странами, Персией и Турцией{673}.

Три лидера остались, в целом, довольны подготовленными проектами и выразили согласие за ланчем их подписать после внесения незначительных правок. Ко всеобщему облегчению, Черчилль ограничился преимущественно стилистическими возражениями, в частности, против злоупотребления эпитетом «совместные» в текстах трёхсторонних соглашений. «Совместными, – заявил он, – бывают воскресные семейные шашлыки из баранины»{674}.

Оставался, однако, не урегулированным ещё один важнейший вопрос, обсуждавшийся союзниками ещё с лета 1944 года: соглашение о репатриации военнопленных. Красная армия в ходе победного наступления на Германию открывала на зачищенной от нацистов землях всё новые и новые лагеря, где содержались также и американские, и британские военнопленные. Вскоре Советы оказались с 60 000 вызволенных из нацистского плена западными солдатами и офицерами на руках{675}. Тем временем британские и американские войска в ходе продвижения на восток таким же манером освобождали из концлагерей советских военнопленных. При этом, поскольку западным союзникам немецкие войска сдавались «охотнее», чем на Восточном фронте, на руках у англичан и американцев оказались сотни тысяч советских граждан, включая как освобожденных из немецкого плена красноармейцев, так и взятых в плен советских пособников нацистов, добровольно или по принуждению сражавшихся на стороне вермахта; были ещё и такие категории, как гражданские лица, угнанные нацистами на принудительные работы, и просто беженцы, попавшие в плен из-за прифронтовой неразберихи. Сталин требовал стопроцентной репатриации всех советских подданных. Черчилль сознавал, что международная ситуация рискует стать «постыдной»{676}. Если западные союзники по каким-либо причинам не вернут часть советских военнопленных на родину, Советы могут начать использовать остающихся у них британских и американских военнопленных в качестве заложников для торга и обмена. Казалось бы, что мешает простому обмену всех на всех? Но тут-то и была вся загвоздка: многие советские пленные просто умоляли не отдавать их на растерзание сталинскому режиму. Некоторые от безнадежного отчаяния даже покушались на самоубийство во избежание репатриации{677}. Но для британского и американского правительств возвращение на родину собственных военнопленных так или иначе оставалось в приоритете. Так или иначе, утром 11 февраля три стороны оперативно подписали британско-советское и советско-американское соглашения по делам военнопленных и гражданских лиц, предусматривающие безоговорочный обмен репатриантами. С советской стороны обеспечить исполнение соглашений было получено Лаврентию Берии{678}. От Великобритании соглашение подписал Энтони Иден, а вот от США – генерал-майор Джон Рассел Дин из военной миссии в Москве[81]. Госдеп не пожелал переводить вопрос о военнопленных в дипломатически-политическую плоскость{679}.

Забота британцев и американцев о жизни и правах своих военнопленных вынудила их занять сугубо утилитарную позицию перед лицом того факта, что Советы на своих военнопленных смотрят иначе. По советским меркам любой попавший в плен врагу считался изменником родины; бойцам полагалось сражаться до последней капли крови, а в безвыходных ситуациях кончать с собой, но не сдаваться. Собственный сын Сталина Яков, попавший в немецкий плен в июле 1941 года, также был причислен к категории предателей. Сталин не только отказался выменивать его за немецкого фельдмаршала, но и жену Якова отправил в тюрьму в силу действия печально известного Приказа № 270, чтобы разделила позор мужа, якобы перешедшего на сторону врага{680}. Западным союзникам не помешало бы задаться вопросом о причинах, по которым сотни тысяч советских граждан предпочли стать пособниками немцев или вовсе перейти на их сторону и сражаться против Советского Союза. Среди них было много казаков и представителей других этнических меньшинств, претерпевших гонения от Советской власти. Возвращение в СССР для тех же казаков означало бы предъявление обвинения в военной измене и смертный приговор.

Всего лишь пару дней назад Саре казалось, что они застряли в Ялте «на всю оставшуюся жизнь». Но теперь «снова завертелась карусель!» После пыточной дороги в Ялту и дней застоя вместо прогресса, бесплодных споров и сплошной фрустрации всё вдруг во мгновение ока завершилось. Ближе к концу ланча коммюнике подписали, последние правки к протоколу за подписями министров иностранных дел согласовали – и осталось лишь чисто технически их внести и передать документы по телеграфу своим правительствам. Делегаты, собиравшиеся теперь в мраморном фойе Ливадийского дворца, находились, по наблюдению Сары, в «высочайшем расположении духа» – как от сознания хорошо сделанной работы, так и от предвкушения скорого возвращения по домам{681}.

Вероятно, никто так не рвался всем сердцем из Ялты домой, как Анна; впервые за