– Думаю, не обошлось без его участия. Ведь в письме так прямо и говорится: талисман исполняет темные желания, идущие из глубин подсознания. Может, этот Фофанов чем-то ему досадил… Или просто надоел.

– А еще какие факты у вас имеются?

– Авария в мартеновском цехе. В смене, в которой работает Скоков. Разливочный ковш, полный расплавленного металла, едва не опрокинулся.

– И жертвы имеются?

– К счастью, нет.

– Скоков, Скоков… А Матрена Лукьяновна – его мать!

– Какая Матрена Лукьяновна?

– А вот послушайте, какая.

И Севастьянов, приходя во все большее и большее возбуждение, в свою очередь, рассказал отцу Афанасию о событиях на городском кладбище и о воскресении мертвецов.

– Погодите, Сергей Александрович. А Николаев – это кто?

– Николаев… Он – охранник… Его убили во время налета. Стоп! Теперь все ясно! Скоков и ограбил кассиршу.

– Какую кассиршу?

– Да швейной фабрики! Ах, ведь вы не знаете… Так вот. Дело было так…

– Видимо, вы правы, – подытожил отец Афанасий, выслушав сбивчивый рассказ профессора. – Его работа!

– Но зачем он их оживил? Жертвы свои.

– Возможно, проснулась совесть.

– Но тогда это – благое дело.

– Какое же благое? Ведь они мертвы. Даже дьяволу не под силу вдохнуть жизнь в мертвые тела. Заставить двигаться, как автоматы, – это пожалуйста. Но вернуть назад душу… – Отец Афанасий задумчиво покачал головой. – Маловероятно. Хотя, конечно, возможности Князя Тьмы никому до конца не известны.

– Но мать… Он что же, и ее убил?! Зачем?!

– Мать, похоже, знала о его преступлении. Видимо, Скоков боялся, что она проболтается. Вот он ее и… Скорее всего, он ее не убивал собственноручно, а просто пожелал ее смерти. А поскольку монета автоматически выполняет пожелания, возникающие в подсознании, она и уничтожила эту самую Матрену Лукьяновну.

– Итак, что же дальше? – спросил Севастьянов.

– Дальше?.. Дальше нужно немедленно изъять монету у Скокова, а то он натворит еще больших мерзостей, – заявил отец Афанасий.

– Но просто так он ее не отдаст.

– Просить вовсе не нужно. В этом нет никакой надобности. Проще всего сообщить властям.

– Что ж, так и сделаем, – сказал Севастьянов. – Вот только хорошо ли мы поступаем?

– Скоков – преступник. Он нарушил закон. А преступникам не место на свободе.

– Согласен.

Профессор встал, прошел в прихожую, поднял трубку телефона:

– Тимофей Иванович? Севастьянов говорит. А ведь я вычислил, кто напал на кассира швейной фабрики. Это сделал некий Скоков. Уголовник. Недавно освободился. Сейчас работает в мартеновском цехе. Как узнал? Догадался. Наши сегодняшние изыскания помогли. Так что вы доложите, кому следует. Нет, обо мне упоминать не стоит. Я скромно останусь в стороне. Ну всего хорошего.

– Все! – вернувшись в комнату, сообщил он отцу Афанасию. – Дело сделано. Посмотрим, как поведет себя владелец монеты, когда к нему явится милиция.

Во время последнего свидания с Леной Скок был необычайно весел. Он неуклюже острил, рассказывал глупые анекдоты – словом, вел себя как расшалившийся школяр. И все же Лена чувствовала: что-то гнетет ее кавалера, а веселость – только раскрашенная маска, прикрывающая истинное его лицо.

Они сходили в кино, потом уселись на скамейке в сквере. Скок пил теплое пиво прямо из горлышка и закусывал его плавленым сырком «Дружба». Лена грызла только что купленные семечки. Оба молчали. Лицо Скока вдруг стало хмурым и отчужденным, словно он находился не в сквере, а на таежной делянке и сжимал в руке не бутылку, а топор.

– Ты чего такой? – осторожно спросила девушка.

– Какой?

– Ну как сказать… Смурной, что ли.

– Смурной?! Где это ты нахваталась блатных выражений?

– Оно вовсе не блатное. Смурной – это вроде как пасмурный день. Солнышко то выглянет, то спрячется за тучи. Видно, тебя что-то мучит.

– Мучит? Возможно.

– Интересно, что же?

– Я все думаю о собственной жизни, – неожиданно признался Скок. – Что со мной дальше-то будет?

– В каком смысле?

– Да в самом прямом. Мне вот-вот стукнет двадцать шесть. И что? Чего я достиг? Сидел в лагерях, теперь пашу на мартене, как Папа Карло, ну а дальше-то что?

– Ну вот, ты опять о плохом…

– А о чем же я должен говорить, если в моей жизни все плохо?

– Неужели так уж и все?

– Все! Честно жить не получается. Вот никак не получается! Потому что, если честно, то так нищим придурком и помрешь. Ты вот прикинь: сколько я на мартене получаю? В лучшем случае двести пятьдесят… Двести пятьдесят тугриков. И это считается приличной зарплатой. Всю смену лопатой, как проклятый, махаешь. Сколько так будет продолжаться? Год, два, пять лет… А может, всю жизнь? Нет, хватит!

– В каком смысле – хватит?

– Уйду я оттуда.

– А на какие средства кушать будешь?

– Рыбаком стану.

– Ты это серьезно?

– А чего… Поеду в Мурманск, наймусь на сейнер. Там, говорят, за путину тысяч шесть-семь набегает, а то и десятка.

– Ну ты загнул!

– Так рассказывают. А не рыбаком, так, может, еще чего придумаю.

– Например?

– Ты, помнится, на днях говорила: вроде на швейной фабрике кассиршу на гоп-стоп взяли.

– Как это, на гоп-стоп?

– Ограбили, другими словами.

– Да.

– И нашли грабителя?

– Кажется, нет.

Скок допил пиво, потом аккуратно поставил бутылку возле скамейки. Тотчас к ним подошел плюгавый мужичонка с понурым лицом и молча указал пальцем на бутылку.

– Забирай, – равнодушно произнес Скок.

Мужичонка, как фокусник, неуловимым движением подхватил бутылку, сунул ее в потрепанную клеенчатую сумку и независимо пошел прочь.

– Даже не поблагодарил, – с осуждением произнесла Лена.

– Ты где чалился? – спросил Скок в спину мужичку. Но тот не ответил, а только ускорил шаги.

– Вот и со мной так же будет, – пророчески произнес Скок.

– Если работать не станешь, – откликнулась Лена.

– Хрен вот им работать! – грубо заорал он.

Вспорхнула в испуге стайка голубей, сидевший напротив пенсионер в шляпе посмотрел на Скока поверх «Правды» и укоризненно качнул головой.