– Все знали, – пожал плечами Юра. – Коллективное бессознательное знало. Как будто оперчасть не знала, что все знали.

– Все знали, значит. Фактов нет, одно знание. Реальность, данная в ощущениях. Ощущения еще не основание для следователя. Ощущения только для барышень основание. Теперь факты есть, свидетели нашлись вдруг, и признание под тяжестью улик тоже дадено. В общем, откровенно тебе признаюсь, сдали его уголовные на откуп, как барана откормленного, чтобы мы, значит, с «кумом» Кульчинским поприжали отморозков, которых Пермяков науськивал тихой сапой, оказывается, потому как в князья намылился. А чтобы повод был его взять, Лишайников скомбинировал все это безобразие с твоим участием. Умная сволочь, Лишай-то. Вот так. Это тебе хорошая новость, Мареев. В общем, Пермяков под следствием, был в лазарете, теперь сидит в крытке, загипсованный. Этапирован будет. Злостных убийц я на своей зоне не терпел и не потерплю, для них имеются другие режимные заведения. Пермякова убрали, значит, в бараке тебе жить будет легче. Или как?

– Скорее всего, – пожал плечами Юра.

– «Скорее всего»! – передразнил Тимур Семенович. – Необыкновенный ты наш! Сколько лет ты тут, а я все думаю, что за дело у тебя такое своеобразное? Почему с самого начала в Бутырке оказался, а не в спецтюрьме у этих… специалистов по шпионам, непонятно. Почему в Бутырке даже в карантине на голом железе не маялся ни дня, а сразу в камеру пошел, непонятно. Почему следствие не год, не два тянулось, а всего ничего, пару месяцев, непонятно опять. Оно, конечно, я помню, ты говорил, тесть твой бывший… Но все равно непонятно! Тебя, будто морковку, из земли выдернули и бросили до кучи… А уж заключение суда! Дурдом! Клевета, наветы, с доказательствами совсем хиловато… Я вот перечитывал дело и все пытался понять, кому понадобилось тебя подставить. Но разве поймешь! Не дело, а поздравительный адрес, мне такой на юбилей вручали мои охламоны, офицерский состав. Два листочка в папочке и красивые словеса на листочках. Вот оно, твое дело. Может, наконец, напишешь о помиловании? Такие дела сейчас на воле творятся… Выйдешь, глядишь, в три минуты, как и сел.

– Мы уж говорили об этом, Тимур Семенович, и неоднократно. Виноватым я себя не считаю, так о чем милости просить? – отвечал Юра. О своих выводах и подозрениях он никогда никому не говорил, надеясь во всем разобраться сам, спросить виновника искалеченной его судьбы, когда… вернее, если… если выйдет из-за колючки.

– Ну, власть же другая, пусть и несуразная. Вроде и можно бы, – рассуждал Куштан.

– Что ж непонятного в новой власти, Тимур Семенович? Что для вас лично изменилось?

– Для меня лично? – рассердился вдруг Куштан. – Моя личная зона гниет! Такой дряни прибывает, глаза б мои не смотрели! Ты сам не видишь, что ли?! Когда это в Можайской зоне беспредел творился?! А-а… – вдруг махнул рукой Семеныч, – теперь, по слухам, везде так… Ладно, Мареев. Вот – водку пей, настоящая водка, не спирт разведенный, хлеб с салом тут на блюдечке под бумажкой для тебя. В миске – огурцы соленые хорошие, я тут в поселке у одной… состою на довольствии, закусывай. Я и себе стакан налью, но ты на меня не смотри, сразу пей, залпом, чтобы как следует забрало с голодухи. Ничего, выживешь. А я тебе тут… зачитаю кое-что. Телеграмму, будь оно неладно.

Юра удивился, встревожился, но предчувствия никакого не было. Он глотнул из стакана, а потом и допил его, повинуясь строгому жесту Семеныча. Действительный мир поплыл, жаркий ком ударил под дых. Юра неловко пальцами выловил мокрый огурец из миски, которую настойчиво протягивал ему Куштан, откусил, захрустел, сглотнул соленый сок и прикрыл глаза.

– Вот и ладно, – сказал Семеныч. – И хлебом еще, хлебом-то. – Он пробормотал еще что-то, Юре послышалось «за помин души».

– Что? – переспросил он. Язык не слушался. – Души?

– Читаю, – вздохнул Семеныч и достал откуда-то из неприметной папочки телеграфный бланк. – Читаю, Юра: «МАТЬ УМЕРЛА 20 МАРТА ТЧК ХОРОНИМ 24 ТЧК КРЕПИСЬ ТЧК СКОРБИМ ВМЕСТЕ ТЧК ОТЕЦ ЗПТ БАБУШКА НИНА. ТЧК И Я». Вот так. Прими мои соболезнования.

Хмель то ли был, то ли не было его. Юра молчал, оглушенный, а Семеныч уже наливал еще стакан и открывал новую бутылку, чтобы плеснуть и себе горькой вровень с Юрой.

– Откуда… телеграмма? – нашел в себе силы спросить Юра.

– Вот, смотрю: поселок Генералово, Тетеринская область. А что за «И Я» такое в конце?

– Почтарша Галина Федоровна, как всегда, не в свое дело лезет, – с трудом шевелил языком Юра.

– Понятно. А остальное? Что-то не так? Давай скажи, не молчи.

– Все не так, – ответил Юра. – Все не так… Значит, она туда вернулась. Чтобы умереть? Почему я не знал ничего? Отец не писал. Семеныч… Семеныч, отпусти мать похоронить.

– Не могу, Юрий Алексеевич. Не положено.

– Семеныч, будь человеком.

– Нельзя, сказал. Да и не успеешь. Двадцать четвертое уже завтра. Ты лучше водку пей, помяни маму.

– Семеныч… – молил Юра.

– Нельзя.

– Последний раз я видел ее на своей свадьбе, Семеныч. Кто мог знать, что в последний? И даже в гробу теперь не увижу. Не прощусь, – бормотал Юра и не узнавал своего голоса.

– В гробу, может, и лучше, что не увидишь. А проститься можно уж как умеешь. Вспомни ее, подумай, поговори мысленно. А на похороны – нет, не могу отпустить. И самовольно, будь другом, не вздумай… Некем мне конвой усиливать. Ох, скоренько все побегут по своим делам с зоны! – вздохнул Семеныч. – Ну что? Помянем, Юра, твою маму? Давай еще залпом-то. Земля пухом.

– Помянем… Тогда, Семеныч, ты… Можно отца на свидание вызвать? – неожиданно для себя попросил Юра, который раньше отказывался от свиданий, считая их непосильным испытанием и для себя, и для родных.

– Вот это дело, – поддержал Куштан. – Свидание тебе будет. Но не жди, чтобы так уж сразу. Пока колеса скрипят, да бумажки идут… Со своей стороны я ходатайствую, чтобы побыстрее. Весна, Юра. Я тебя скоро расконвоирую. Есть тут одна идея, но изложу потом. Сейчас не тот момент.

Семеныч положил Юру отсыпаться в комнате для свиданий, потому как после возлияний в барак его пускать нельзя было. Но по-настоящему Юра не в состоянии был уснуть. В забытьи, в пьяных волнах, качавших его, пытался он отыскать образ матери, чтобы попрощаться с ней, но не мог вспомнить лица. Только тонкие руки, нервно переплетенные пальцы виделись ему, а лицо было скрыто за волосами, тяжелыми и будто бы мокрыми, как из-под ливня.

«Мама, ты купалась? Плавала в речке?» – догадывался он. «Да, Юрочка, купалась, плавала», – отвечала она. «Ныряла?» – пытал Юра так, как будто снова был маленьким мальчиком четырех-пяти лет. «Разочек, – отвечала она. – Я не люблю нырять, ты же знаешь». «А я люблю, но не умею. Можно мне поплавать, мама?» – спрашивал он. «Вода для тебя слишком холодная, Юрочка, – отвечала она, – и пловец из тебя пока что не выдающийся. Так, лягушоно-чек. Учись плавать в теплой водичке. А пока, прости, родной, не позволю. Не позво-олю-уу…»