— Ужасно.

— Да. Вдвойне ужасно, потому что нам не дано услышать, чем завершится эта злосчастная акция. Евреи исторгнут всю до последней унции кровь из нашего ужаса и покаяния, они на это мастера. По меньшей мере, лет сто нам придется покаянно опускать голову в их присутствии.

— Не похоже, чтобы ты к ним благоволил.

— Я же из Александрии. Живу рядом с ними и знаю, что нельзя решить их проблемы — настолько они талантливы и слабы, настолько высокомерны и боязливы и так нас презирают… В конце концов, Констанс, не язычники и не христиане придумали гетто — они сами пожелали запереть себя вместе со своей мономанией, своей гордыней и своим космическим солипсизмом. То немногое, что мне известно о расовой дискриминации, я узнал от них — когда-то у меня возникло безрассудное желание взять в жены ортодоксальную еврейку из Каира. Я сделал ей честное и официальное предложение. Какой же тут поднялся шум! Все вплоть до главного раввина вмешались в это дело, а родители девушки упрятали ее для собственного спокойствия в сумасшедший дом — под тем предлогом, будто бы она не совсем в себе. Пришлось мне похитить ее, что развязало им руки, вот так. Но, по крайней мере, у меня открылись глаза на проблемы расы и религии — на все, что связано с монотеизмом, монолитной организацией, с любым «моно», которое приводит к паранойе под названием Западная Цивилизация… Немцы просто-напросто довели идею обособленности и избранничества до абсурда, иначе они не умеют. Бессердечные, бесчувственные варвары. Но ведь и евреи не помогают сами себе! Что ж, будем надеяться, что мы успеем спасти хотя бы половину людей. А еще в помощи нуждаются цыгане, бродяги, преступники и «рабы» иных вероисповеданий. Знаешь ли, преследуют не одних евреев, хотя, конечно же, из-за них больше всего шума, потому что их много. Через определенные промежутки на бумажной ленте имелись дырочки перфорации, чтобы легче потом было оторвать кусок и сложить потом эти листочки вместе в виде книги — чтобы удобнее было читать. Констанс помогла Аффаду собрать бумаги с переданной ему информацией. Странно было вдруг увидеть город с иной точки зрения, то есть увидеть его целиком, так сказать, не ограничиваясь знаниями, доступными представительнице Красного Креста, работающей в узкой сфере. Из присланных сообщений она могла узнать о передвижении войск, о наказаниях за отдельные акты саботажа, о резервном фонде, накапливаемом под Пон-дю-Гар. Привезли несколько тысяч чехов и поляков для выполнения работ, в основном потому, что они не могли разгласить информацию — тем не менее, уже возникли определенные языковые проблемы, не говоря уж о проблемах благопристойности в окружающих Ним и Авиньон городках. Так как рабочие эти постоянно напивались, то в сумерках перед комендантским часом по улицам стало опасно ходить — а ведь как раз в это время хозяйки отправлялись за покупками. К счастью, они не были вооружены. Разве что старшие в группах имели револьверы и ножи. По вечерам специальные грузовики объезжали город, подбирая напившихся до бесчувственного состояния рабочих, и горожане облегченно вздыхали. Однако в донесениях Смиргела упоминались два шумных происшествия, в результате которых погибло двое полицейских из Виши и была изнасилована десятилетняя девочка. Там же говорилось и о карательных операциях, которые проводились в окружавших Авиньон горах — против так называемых «террористов». На самом деле там прятались девушки и парни, уклонявшиеся от принудительных работ, которые пытались спастись от отправки в Германию. Немцам ничего не стоило сжечь всю деревню, хотя и нескольких показательных повешений было бы достаточно, чтобы пресечь саботаж. И все-таки ход войны изменился, насчет этого уже не оставалось сомнений: железные челюсти военной машины союзников начали сжиматься, правда медленно, но неумолимо. Каким будет новый мир, который родится, когда смолкнут ружья? Ничего неизвестно, потому что старый мир будет так или иначе похоронен в неизбежной тишине наступившего мира. Ее терзало беспокойство при одной мысли о мирном времени, она словно боялась, что так и не сможет избавиться от бессонницы военного времени и от постоянного чувства, что сердце сейчас разорвется, не выдержав людской жестокости.

Расставаться им совсем не хотелось, но у каждого были обязанности и неотложные дела. В следующий раз они договорились встретиться в ее маленькой квартирке за обедом.

И опять ночью кровать их вынесло в открытое море, словно бесценный катафалк. Реальность и сны смешивались между собой, то же происходило со временем и пространством. Когда же ими завладел сон, он был глубоким, как сама смерть.

Наверно, все же не настолько глубоким, потому что время от времени они просыпались. И оказывались в новом мире, где царила предельная близость и Прометеева наивность — ибо боль примешивалась к их наслаждениям и утоленной страсти. Все же, несмотря на эту необыкновенную близость, на любовную игру их самых сокровенных мыслей, она жаждала быть еще ближе к нему, завладеть им по-своему, по-женски. Почти со злобой она воскликнула:

— Ах, Аффад, неужели у тебя нет других имен?! Нет христианского имени? Можно я придумаю тебе прозвище, которое будет только нашим?

— У меня действительно есть христианское имя, — ответил он, несказанно удивив ее. — Но после смерти моей матери мне оно разонравилось, я не любил, когда меня так называли. Она произносила его по-особенному.

— Скажи мне! Можно я тоже буду так тебя называть?

— Себастьян.

— Как же она произносила его?

Аффад долго медлил, глядя на Констанс странным взглядом. Потом произнес:

— Себастианн с ударением на последнем слоге. Ну вот! Я продал свою душу дьяволу!

— Почему же, любовь моя? Конечно же, нет, Себастианн!

Он ничего не сказал и лежал не шевелясь, словно дремал с крепко закрытыми глазами, не решаясь открыть их и увидеть восторженное лицо своей любимой. Видимо, он молча яростно спорил с самим собой, стараясь скрыть слезы радости и накатившую усталость. Шепотом она повторила его имя.

— Похоже?

Он покачал головой.

— Нет, не надо. Зови меня Аффадом, как все остальные. А другое имя сохрани для себя.

Совершенное ею открытие еще крепче сблизило их. Но так как насущные обыденные потребности проигнорировать было невозможно, то, помолчав, она рискнула сказать:

— Боже мой, как же хочется есть. Я сейчас умру от голода.

Он тотчас вынырнул из своего сна.

— Я приготовлю завтрак, которого ты достойна. Скажи, где что стоит, и предоставь это мне.

Но и этого она не смогла сделать, так как вдруг ослабела и, что-то прошептав, вновь задремала.

— Бекон, колбаса, яйца. Ах, Бог все-таки существует, — прошептала она.

И он благочестиво добавил:

— Благослови, Боже, наш счастливый дом. После этого влез в найденное кимоно, наслаждаясь сознанием того, что она ждет его.

— Из тебя получился бы чудесный раб, — проговорила Констанс, все еще мысленно гладя себя, свою душу, чем-то напоминая себе кошку, вылизывающую шерсть после любовных утех.