— О супруг мой… — прошептала Ронуин.

— Жена, ты даже сатира способна сделать евнухом, — простонал он.

— Что такое «сатир»? — удивилась она.

— Сказочное создание, наполовину человек, но с козлиными ногами, невероятно похотливый.

Ронуин, довольно улыбнувшись, потерлась щекой о мускулистую грудь.

— В следующий раз ты почувствуешь себя сладострастнейшим из сатиров, — пообещала она.

— Клянешься? — шутя спросил он.

— Клянусь! — ответила Ронуин, начиная лизать его соски.

Рейф зажмурился, наслаждаясь ласками, но все же нежно попросил ее отдохнуть.

— Как ни хотел бы я похвастаться, что могу восстать почти сразу же, мы оба знаем, что такого не бывает.

— Склоняюсь пред твоей мудростью, — покорно шепнула она и, поднявшись, подошла к очагу, где на углях стоял кувшин с водой. Налив немного в маленькую глиняную миску, она захватила мягкую тряпочку, вернулась к мужу и обмыла его мужскую плоть. Рейф удивился было, но она объяснила:

— Так делают в Синнебаре, чтобы не помешать наслаждению ни во второй, ни в третий, ни в четвертый раз.

— Третий или четвертый? — поразился он.

— Да, — кивнула она, вытираясь сама, прямо перед его жадным взором. — Когда эта ночь окончится, у тебя, господин мой муж, будет еще больше причин жалеть своего кузена.

С этими словами она открыла окно и выплеснула воду, смеясь, когда ветер и снег ударили ей в лицо. Пламя на мгновение взметнулось к потолку, но Ронуин уже успела захлопнуть ставни, поставила на место миску и вернулась в тепло рук мужа.

— Я знаю о тебе то, чего Эдвард так и не понял, — сказал он. — Ты волшебница, моя валлийская жена, и околдовала меня.

Он снова стал лобзать ее, сначала едва касаясь губами век, носа и щек, а немного погодя их губы слились в неистовом поцелуе, языки затеяли шутливый поединок. Рейф и опомниться не успел, как она толкнула его на спину, села верхом и крепко сжала бедрами. Потом, заведя руки за спину, распустила волосы, уже почти выбившиеся из узла после исступленных любовных игр, беспечно отбросила шпильки, и золотой водопад обрушился на грудь его и плечи. Но этого ей показалось мало. Узкие ладошки стали описывать круги на его груди.

— Нужно ставить рядом с постелью душистые масла, — объявила она. — Я буду втирать их в твою кожу. Ничто не дает столь изысканного наслаждения!

Указательные пальцы легко потирали чувствительные соски. Наклонившись, она поцеловала его и неожиданно сильно ущипнула соски, успев поймать крик губами. Потом выпрямилась, задумчиво покусывая ноготь, и вдруг хитрая улыбка промелькнула на ее лице. Одним ловким движением она повернулась к нему спиной и накрыла ладонью пробудившуюся плоть.

— Я научилась этому в гареме, — сказала она, нажав на местечко, о существовании которого он даже не подозревал.

— О Боже, — выдавил он, когда по жилам разлился жидкий огонь. А ее пальцы продолжали ласкать тяжелый мешочек с символом его мужественности. Ронуин подалась вперед, гладя восставшее копье. И тут… тут она вдруг накрыла губами его оружие, возбуждая Рейфа до полубезумия. Убедившись, что еще миг — и он прольет семя, она прекратила пытку и снова повернулась к нему лицом. Рейф сжал ее округлые груди и стал ласкать. Их глаза встретились, и Ронуин, опершись руками о кровать, понеслась верхом на своем неистовом скакуне, сначала медленно, потом со все возрастающей скоростью.

Видя, как ослепила Рейфа страсть, Ронуин тоже прикрыла глаза, отдаваясь полету. Он был силен и молод и заполнил ее так, словно доставал до самого сердца. Она сжала мышцы своих ножен, и Рейф блаженно застонал. Но, не желая, чтобы она взяла над ним верх, он вдруг выпустил ее груди, взял за плечи, подмял под себя и стиснул мускулистыми бедрами.

Она ощутила, как он проникает все глубже и глубже, и, обвив его ногами, тихо плакала от удовольствия. Казалось, их бурному слиянию не будет конца. Ронуин словно взмыла в небо, поднимаясь выше облаков, но он все время оставался в ней, и она прижималась к нему, словно в поисках защиты.

— Я не могу остановиться, — в отчаянии прошептал он.

— Я и не хочу этого! О Рейф! Никогда еще я не знала такого чудесного любовника, как ты, дорогой мой!

— Такой другой любовницы нет на свете! — заверил он.

Он мечтал, чтобы это длилось вечно, но тело предало его, и любовная лава хлынула раскаленным потоком. Рейф вскрикнул, и тут его ушей коснулся вопль ее наслаждения. С облегчением вздохнув, он крепко обнял жену.

Они заснули, по-прежнему соединенные, даже в забытьи сплетаясь телами, а когда проснулись, оказалось, что его копье опять затвердело в гостеприимном лоне.

— Ты поразителен, — тихо сказала она, двигаясь с ним в порыве головокружительного сладострастия.

— Только ради тебя, только ради тебя, жена моя, — выдохнул Рейф. — А твой халиф был таким же страстным? — спросил он вдруг.

— Да, но он не любил меня, всего лишь желал. Как-то мне сказали, что ощущения куда острее, когда люди любят друг друга. До сих пор я не понимала чудесного значения этих слов. Только с тобой, муж. Только с тобой!

С той ночи они стали едины. В продолжение самой снежной зимы на памяти Рейфа они долгими часами любили друг друга. Да и чем еще было заниматься до прихода весны? Ронуин впервые за всю жизнь ощущала себя по-настоящему счастливой. В душе Рейфа царил необыкновенный покой, которого он не знал прежде.

Ронуин снова взялась за оружие и часами упражнялась с Отом и Дьюи на конюшне. Рейф помнил жалобы Эдварда, но сам поощрял жену и часами наблюдал за ее воинскими играми. И при этом он даже не спрашивал, откуда взялся лук, которым она столь мастерски владела, ибо знал, что правдивого ответа не получит. Рейф ничуть не боялся за нее, когда она размахивала мечом, держа в другой руке кинжал.

Эдвард, разумеется, был далеко не так уверен в себе, как Рейф, и весьма нетрадиционные увлечения жены раздражали его. Но Рейф считал, что больше подходит Ронуин.

Зима неохотно уступала дорогу весне, и в Ардли пробудилась жизнь. Окот овец прошел удачно, и многие коровы отелились. Пришла пора вспахать поля и засеять заранее приготовленными семенами. Ронуин была занята с утра до вечера, проветривая перины и собирая фиалки для сладостей. В свободное время они с мужем скакали по лугам и охотились на кроликов.

Как-то на пороге появился Глинн в коричневом одеянии монаха-бенедиктинца. Он и сообщил, что стал послушником в Шрусберийском аббатстве, и, хотя до пострига оставалось чуть больше года, был спокоен и доволен.

— А твоя музыка, братец? Твоя чудесная музыка?! — всполошилась Ронуин. — Тебе позволят петь и играть?

— Еще бы! — улыбнулся он. — Только во славу Господа нашего. Ничего лучше я до сих пор не сочинял! — И, осторожно взяв руку Ронуин, заметил:

— А ведь ты счастлива, сестра, действительно счастлива, и я этому несказанно рад.