— Разве не знаешь? — Мишель сделал паузу, поразмыслив, и сказал. — Разве у вас, через семьсот лет, стало неизвестно само слово «паладин»? Понимаешь ли, это такой благородный рыцарь, принявший обет верности. Деве Марии, Прекрасной Даме, церкви или королю… Неужели никогда не слышал?

— Слышал, — ответил германец. — У нас тоже дают обеты верности и даже часто соблюдают их. Знаешь слово «присяга»? Так вот, в нашей арм… войске положено было присягать на верность стране и ее… повелителю.

— Видишь, видишь, — обрадовался сэр Мишель. — У вас это — положено, а мы делаем от души. Правильно?

— Это все слова, дорогой мой рыцарь, — нерешительно покачал головой Гунтер, не понимая, зачем Мишель завел этот разговор. — Я привык к тому, что слово во все времена держится не слишком хорошо…

— Вот неправда! — крякнул сэр Мишель. — У нас не так! Слово — очень опасное оружие, и его всегда можно обратить против себя или другого человека. Между прочим, норманны, жившие раньше, почитали оскорбление словом почище оскорбления действием, пощечины, например. Скальды иногда складывали обидные ниды — такие короткие стишки, всего на восемь строчек. Хулительный нид был самым жутким оскорблением, и оно смывалось только кровью… Традиция, кстати, посейчас сохранилась.

— Это как? — не понял германец. — У вас еще принято сочинять подобное?

— Не совсем, конечно, — согласился сэр Мишель и прокашлялся. — Ты, наверное, никогда не слышал о Бертране де Борне? Это самый знаменитый менестрель Аквитании. Его песни даже король Ричард поет. Есть одна история, не знаю, правдивая или нет… Я ее около года назад слышал от самого Бертрана, когда воевал у принца и короля Французского. Спеть?

— Давай, — кивнул Гунтер. Ехать было скучно, а послушать настоящую песню барда раннего Средневековья даже интересно.

Сэр Мишель некоторое время хмурился, вспоминая слова, и затем начал чуть хрипловатым баритоном:

Много есть на свете баллад старинных —

Пели мне их в детстве под треск камина,

Черных королей побеждала лютня,

Белым королем становился скальд.

Замок мой стоит на семи холмах,

Бродит влага винная в погребах,

Плющ ковром зеленым обвил фасад,

А беда случилась пять лет назад…

Был осенний вечер, мела пороша,

В двери постучал менестрель продрогший,

Он сказал, что бродит давно по свету,

И просил за песни ночлег и кров.

Сталь его зрачков высекала искры,

Лютню он сжимал, словно ствол баллисты,

Я его впустил, обещав за вису

Дать ему и кров, и ночлег, и стол.

В пиршественный зал собирались гости,

Пили добрый эль и играли в кости,

Жемчуг рассыпали улыбки женщин,

Винная роса через край лилась.

Сыто я спросил у певца, смеясь:

«А теперь сплети гостям висы вязь!»

Волосы отбросил певец назад,

Боже, как горел его дикий взгляд!

Боже, как он лютню схватил свою!

Боже, как проклятие затянул!

На мою главу призывая ад,

И на дом и плющ, что обвил фасад…

Вывел я из зала тогда мальчишку,

И спросил: «Наверно, ты выпил лишку?»

Крикнул он в ответ: «Ты меня боишься!

Испугал тебя моей лютни звон!»

Я ему сказал: «Придержи коня!»

Он сказал: «Ты мне пока не патрон!»

Я ему сказал: «Убирайся вон!»

Он ответил: «Нет, ты убьешь меня…»

Я его спросил: «Что тебе я сделал?»

Он ответил мне, став белее мела:

«Хватит и того, что ты власть имеешь,

А любой владыка — тиран и вор!

Жизнь твоя проходит во тьме разврата,

И пока не взял тебя демон ада,

Пение мое — вот твоя расплата!

А теперь верши свой приговор…»

Я ему сказал: «Не спеши судить»,

Он сказал: «Ты трусишь! Какой позор!»

Я ему сказал: «Так тому и быть!»

И упал он замертво на ковер…

Много есть на свете баллад старинных —

Про зеленый плющ, про хмельные вина,

И про менестрелей, чей век недлинный

Обрывался, как недопетый слог…

Маленький фанатик, зачем же в руки

Лютню ты берешь, а не стрелы с луком?

По живой мишени палишь от скуки

На пересеченьи больших дорог…

— Видишь, — грустно сказал сэр Мишель, завершив балладу, — Бертран совершенно прав — слова многое значат. Вспомни, как нечистый тебя охмурил в лесу?

— О, мне можно переломать кости, но слова меня не ранят, — хмыкнул Гунтер. — А тот молодой трубадур сам нарвался. Его, кажется, по-человечески предупреждали!

Неизвестно, какие выводы из сочиненной Бертраном де Борном истории делали жители двенадцатого века, но вот германец, человек в этом времени чужой, был убежден — история не грустная, а поучительная. Только подумайте — человек пришел, напросился в гости, пообещав спеть для друзей хозяина, его честно накормили и попросили блеснуть своим искусством, а он начал откровенно хамить хозяину замка! В балладе прямо говорится — менестреля три раза предупредили по-хорошему… Похоже, нищий и бездомный певец просто завидовал дворянину, к которому пришел!

Сэр Мишель думал прямо противоположное. Рыцарю было очень жалко скальда, зарубленного владельцем замка. Разумеется, беспочвенно оскорблять и проклинать хозяина дома очень нехорошо, но если трубадур сказал, что таковой «подлец и вор», значит, так и было! Не станут в балладе лгать. Выходит, бард пострадал за правду, хотя надо было вызывать хозяина на поединок, а не петь всякие гадости…

— Мишель, — окликнул рыцаря Гунтер. — Между прочим, я много раз просил тебя рассказать о том, что у вас здесь происходит.

— Где — «у нас»? — озадачился Фармер. — Ты сам все прекрасно видел. Неужели в твоем будущем совсем не знают, как мы сейчас живем?

— Знают, — сказал германец. — Вернее, помнят. Но извини, я не слишком усердно занимался историей Франции. Знаю, что у вас сейчас король Ричард, что у него есть брат Джон… А короля-отца звали Генрихом.

— Я сам про это тебе рассказывал, — сэр Мишель заставил лошадь идти медленнее и поравнялся с Гунтером. — Про что ты хочешь услышать?

— Ну-у… — Гунтер сморщил лоб. — Понимаешь ли, мы теперь будем часто встречаться с разными людьми и я не хотел бы попасть впросак, отвечая на самые простые вопросы. Сможешь рассказать о том, что у вас в королевстве происходило за последние лет двадцать?

— Пожалуйста, — усмехнулся сэр Мишель. — Вообще-то самые интересные события начались, когда мой батюшка пошел в Палестину вместе с крестовым войском короля Людовика Французского… Слыхал про такого?