— Ты ошибаешься, Олежек. Я буду.

— При чем тут?.. — с досадой произнес Савельев и вспомнил другое «при чем тут» — перед пощечиной, в проклятом пансионате, и похолодел от этой рифмы.

— Что, ел-пил, а теперь в сторону? — уточнил «зема».

— Костя, — ответил Савельев. — При чем тут ел-пил! Ничего не в сторону. Я попробую помочь. Дай подумать.

— Ну думай, — разрешил Ляшин, с грохотом отодвинул стул и вышел. У поэта стало кисло в животе. Только тут он понял, как боится «зему».

«Твой друг отличился». Да какой друг! Савельев отмахивался от подколов, но отмахивался робко: боялся, что передадут «другу». И, конечно, написал что-то… ну так, вообще… по касательной… больше о презумпции невиновности… В общем, зафиксировал участие. Ляшин отбился бы и без него, конечно.

Дело закрыли, да и неприкосновенность же…

И тогда «зема» устроил большой мальчишник в честь победы над супостатами. Савельев был позван, и не было воли сказать «нет», и придумать отмазку тоже не получилось. Он приволокся, стараясь двигаться между струйками: то ли гость, то ли просто так, зашел понаблюдать… Типа записки охотника.

Ляшин все видел, дьявол.

— Олежек, — сказал он громко. — Совесть наша. Не надо нами брезговать. Ты чувствуй себя как дома. Ешь, пей. Отдыхай!

И громко рассмеялся, но в глазах горели злобные огоньки.

От прилюдного унижения Савельев решил напиться — и напился так, что даже весело стало от своей пропащей жизни. В сауне, где неизменно заканчивались все ляшинские мальчишники, он испытал дикий прилив мужских сил и полез драть какую-то мармеладову, но встретил отпор.

Разные обломы случались в мужской жизни Савельева, но проститутки ему еще не отказывали.

— Ты чего? — спросил он, ошалевший от такого поворота. И услышал:

— Константин Палыч велел вам не давать.

Онемевший Савельев прирос к лавке. Нимфы хихикали. Ляшин, в простынях, как в тоге, возлегал на наблюдательном пункте, в обнимку с двумя, и они тоже хихикали.

— Это я решил тебя поучить, Олежек! — сообщил он через всю сауну. — Чтобы ты помнил себя, рифмач, блять. Ладно! Ксюша, обслужи человека. Я незлопамятный.

И все рассмеялись, и громко гыкнул на хозяйскую шутку сидевший тут же, голышом, ляшинский помощник Соркин, и Соркина этого возненавидел тогда Савельев такой ненавистью, какой не было никогда в его жизни.

Он и звонил теперь, блеклый хмырь из ляшинской сауны. Звонил — и через полмира дергал поводок, облегавший савельевскую шею.

Сидя в баре и поглядывая наружу, где все тянулся, удлиняя тени, этот странный день, Савельев решил: сейчас позвоню напрямую! И, отложив выключенный айфон, стал искать интонацию…

В эту ловушку он попал год назад. Под патриотический рок-фестиваль на пленэре ему отломили из казны пол-ляма баксов (втянувшись, он сам теперь думал на сленге, принятом в этом новом мире: лямы, ярды…)

Отпиленное от сметы в должный час осело на счетах дочерней фирмы, поднимавшей в небо этот дутый дирижабль. Фирма состояла из Савельева — и хмыря Соркина, присланного «земой», чтобы Савельев, чистый человек, не марался сам.

Берег друга «зема», вел по жизни отцовской рукой…

Кроме сметы, имелся в истории спонсорский контракт, и спонсором тоже был Ляшин, со своими конями и парфюмами. Под это дело они и выписали, с размаху, Делона, шута старенького. Типа прикол. Типа не пьет одеколон! Делон закапризничал, и вместо него, в последний момент, Савельев подписал павлина подешевле, а цифру в смете менять не стал. Чего, в самом деле? Вокруг-то пилили миллиардами…

Фестиваль прошел с успехом: «Россия, Россия», Первый канал, все дела — тогда-то Савельев и прикупил себе на радостях черногорской землицы для строительства долгожданного личного рая. Но тут грянуло громом среди ясного неба: Ляшин требует бабки назад. И за Делона разницу, и от фестиваля долю. Он же пробивал его!

«…лавэ в кассу верни!»

А денег уже и не было, вот в чем ужас. Был дом с видом на Адриатику и неторопливые православные братушки, делавшие там посильный евроремонт. Савельев пытался объяснить все это «земе», но тот и слушать не стал, дал месяц на возврат: полторашка зеленых, ты понял, брат.

А на отчаянное риторическое: откуда я возьму? — брат ответил просто:

— Не ебет.

Не деньги были нужны упырю, догадался Савельев, — так длилась бессрочная ляшинская месть. Сладостное удовольствие получал «зема» от очередной дозы савельевского унижения, и с холодом в сердце вдруг понял несчастный, что эта мука — пожизненно.

Месяц прошел, и пропущенные звонки означали объявление войны. Надо было срочно что-то ответить Ляшину, но солнце уже сползало к Яффо, и снова набухало дрянью небо, и мотало ветром пальмы на набережной, а Савельев никак не мог решиться.

Он лежал в номере, шевеля губами, и отключенный айфон лежал рядом.

Сердце окатило ужасом, но звонил не Ляшин, а телефон в номере. День за окном померк, и полминуты прошло, прежде чем лежащий во мраке Савельев смог унять бешеный стук в груди.

Кого ему тут бояться?

Но брать трубку было страшно, и Савельев не шевелился, пока аппарат не умолк.

Потом он нащупал выключатель, щелкнул им и поднял запястье над головой. Семь часов — это вечера, что ли? Это он заснул, не раздеваясь? Но кто звонил? Сердце снова ухнуло.

Разбитый тяжелым сном, Савельев встал и умылся, стараясь не делать резких движений. Он спустился вниз, чтобы продышаться на свежем воздухе, но на улице снова выло и мотало в темноте пальмы, и, постояв в дверях, — открывало и закрывало перед ним эти двери, открывало и закрывало… — гость Нетании поволокся в ресторан. Там, слепо уставившись в меню, так толком и не очнувшийся Савельев продолжал тяжело думать о своей горестной жизни.

…Ближе к выборам в журнал прислали комиссара, желтушного короля с лексиконом сутенера, — и в редакции начался караул. Заказуха шла полосами, тексты ставили, уже не спрашивая Савельева, а на него, бесправного главреда, только что пальцами не показывали!

Когда, забытый сын Аполлона, он пришел в комиссарский офис поговорить, то услышал в ответ, хотя и с акцентом, но по-русски:

— Будешь выебываться — пойдешь на хуй!

Савельев задохнулся и ничего не ответил, вышел. В истерике, с криком об уходе по собственному желанию, позвонил куратору — и услышал оттуда не матом, но гораздо страшнее:

— От нас — так — не уходят.

Савельев набрал в грудь воздух, чтобы спросить: что, собственно, за угрозы? — но передумал и тихонечко выдохнул. Умница-куратор все понял, сбавил тон и мягко предложил соратнику не волноваться, а продолжать работать. Такое время. После выборов будет легче, а сейчас — так.

И Савельев остался, сцевола эдакий. Мучился, но тер-пел…