– Вы были очаровательны, моя дорогая. Держались так, что лучше просто невозможно. Вы, как всегда, выше всяких похвал.

Если бы мадам Мерль принялась корить Изабеллу, та, возможно, рассердилась бы, хотя, скорее всего, сочла бы ее упреки справедливыми, но слова, сказанные сейчас мадам Мерль, как ни странно, вызвали у нашей героини раздражение, которое до сих пор она еще ни разу не испытывала к своей приятельнице.

– Это вовсе не входило в мои намерения, – отвечала она сухо. – Не вижу, почему я обязана очаровывать мистера Озмонда.

Мадам Мерль заметно покраснела, однако, как мы знаем, не в ее привычках было бить отбой.

– Милое мое дитя, – сказала она, – я ведь не о нем говорила, а о вас. Разумеется, какое вам дело, понравились вы ему или нет. Вот уж что не имеет никакого значения! Но мне показалось, он понравился вам.

– Да, – честно призналась Изабелла, – хотя, право, это также не имеет значения.

– Все, что связано с вами, имеет для меня значение, – возразила мадам Мерль с обычным своим видом утомленного великодушия. – Особенно когда речь идет об еще одном моем старинном друге.

Была ли Изабелла обязана очаровывать мистера Озмонда или не была, но, надо сказать, она сочла необходимым задать Ральфу ряд вопросов об этом джентльмене. Суждения Ральфа были, как ей казалось, несколько искажены его дурным самочувствием, но она льстила себя надеждой, что уже научилась вносить в них необходимые поправки.

– Знаю ли я его? – сказал кузен. – О да! Я его «знаю»; не досконально, но достаточно. Общества его я никогда не искал, да и он, надо полагать, вряд ли не может жить без меня. Кто он, что он? Он американец, но какой-то невыразительный, ни то ни се, живет в Италии без малого уже лет тридцать. Почему я говорю «ни то ни се»? Да просто, чтобы прикрыть собственную неосведомленность. Я не знаю, ни откуда он родом, ни какая у него семья, ни кто его предки. Может статься, он переодетый принц, – кстати, он так и выглядит – принц, который в припадке глупой блажи отказался от своих прав и теперь не может простить это миру. Он жил в Риме, но с некоторых пор переселился сюда; помню, он как-то сказал при мне, что Рим стал вульгарен. Мистер Озмонд питает отвращение ко всему вульгарному – это главное, чем он занят в жизни, – других дел я за ним не знаю. Живет он на какие-то свои доходы, не слишком, как полагаю, вульгарно обильные. Бедный, но честный джентльмен – так он себя величает. Женился он очень рано, жена его умерла, оставив, если не ошибаюсь, дочь. Еще у него есть сестра, которая вышла замуж за некоего третьесортного итальянского графа; помнится, я даже где-то ее встречал. Она показалась мне приятнее брата, хотя порядком невыносима. О ней, помнится, ходило немало сплетен. Пожалуй. я не стал бы советовать вам водить с ней знакомство. Однако почему вы не спросите о них мадам Мерль? Вот уж кто знает эту пару куда лучше, нежели я.

– Потому что меня интересует не только ее мнение, но и ваше, – сказала Изабелла.

– Что вам мое мнение! Станете вы с ним считаться, если, скажем, влюбитесь в Озмонда?

– Боюсь, что не слишком. Но пока оно еще представляет для меня некоторый интерес. Чем больше знаешь об опасности, которая тебя стережет, тем лучше.

– По-моему, как раз наоборот. Чем больше знаешь об опасности, тем она опаснее. Нынче мы слишком много знаем о людях, слишком много слышим о них. Наши уши, мозги, рот набиты до отказа. Не слушайте, что люди говорят друг о друге. Старайтесь судить сами обо всех и обо всем.

– Я и стараюсь, – сказала Изабелла. – Но когда судишь только по собственному разумению, вас обвиняют в самонадеянности.

– А вы не обращайте на это внимание – такова моя позиция: не обращать внимания на то, что люди говорят обо мне, и уж подавно на то, что говорят о моих друзьях или врагах.

Изабелла задумалась.

– Наверно, вы правы. Но есть многое такое, на что я не могу не обращать внимания: например, когда задевают моих друзей или когда хвалят меня.

– Ну, вам никто не мешает разобрать по косточкам самих критиков. Только если вы разберете их по косточкам, – добавил Ральф, – от них живого места не останется.

– Я сама разберусь в мистере Озмонде, – сказала Изабелла. – Я обещала навестить его.

– Навестить? Зачем?

– Полюбоваться видом из его сада, его картинами, познакомиться с его дочерью – впрочем, уже не помню зачем. Я еду к нему вместе с мадам Мерль. Она сказала, что у него бывает очень много дам.

– Ах с мадам Мерль! Ну, с мадам Мерль можно ехать хоть на край света de confiance,[94]– сказал Ральф. – Мадам Мерль знается только с самыми избранными.

Изабелла не стала больше упоминать об Озмонде, однако не преминула заметить кузену, что ей не нравится тон, каким он говорит о мадам Мерль.

– У меня создается впечатление, что вы в чем-то ее обвиняете. Не знаю, что вы против нее имеете, но, если у вас есть причины относиться к ней дурно, не лучше ли сказать о них прямо или уж не говорить ничего.

Однако Ральф отверг ее нарекания.

– Я говорю о мадам Мерль, – сказал он с необычной для себя серьезностью, – точно так же, как говорю с ней самой, – с преувеличенным даже почтением.

– С преувеличенным, вот именно. Это-то меня и коробит.

– Я не могу иначе. Ведь и достоинства мадам Мерль весьма преувеличены.

– Помилуйте, кем? Мной? Если так, я оказываю ей плохую услугу.

– Нет, нет. Ею самой!

– Неправда! – воскликнула Изабелла с жаром. – Уж если есть женщина, которая ни на что не притязает…

– Вы попали в точку, – прервал ее Ральф. – Мадам Мерль преувеличенно скромна. Она ни на что не притязает, когда могла бы притязать на очень многое.

– Стало быть, она обладает большими достоинствами. Вы сами себе противоречите.

– Нимало. Она обладает огромными достоинствами, – сказал Ральф. – Она немыслимо безупречна – просто непроходимые дебри сплошной добродетели; единственная женщина из всех, кого я знаю, которая не дает вам никаких шансов.

– Шансов? На что?

– Уличить ее в глупости. Единственная женщина из всех, кого я знаю, которая не страдает даже этим маленьким недостатком.

Изабелла с досадой отвернулась.

– Я вас не понимаю: ваши парадоксы не для моего ограниченного ума.

– Позвольте, я объясню. Когда я говорю, что она преувеличивает свои достоинства, я не имею в виду вульгарные способы: нет, она не хвастает, не рисуется, не выставляет себя в выгодном свете. Я употребляю слово «преувеличивать» в буквальном смысле – она стремится к какому-то сверх совершенству, и все ее добродетели какие-то вымученные. Она слишком примерна, слишком благожелательна, слишком умна, слишком образованна, слишком воспитана, у нее – все слишком. Словом, она слишком безупречна. Признаюсь, она действует мне на нервы, и я, пожалуй, испытываю к ней такое же чувство, какое питал некий не чуждый ничему человеческому афинянин к Аристиду Справедливому.[95]