– Еще в субботу уехал. На всю неделю к семье, – и в глазах у нее читается:

А понапрасну, Ваня, ходишь,

А понапрасну ножки мнешь,

А поцелуй ты не получишь,

А дурачком домой уйдешь.

– На всю неделю?! – дескать я не ослышался? (Те же «А-А-А-А», только по вертикали.)

– На всю.

Кабы знала, вестницею какого злодейского умысла явилась. Берг оставляет записку:

– На случай, если объявится.

По монетному телефону общего пользования он снова связался с «правлением дачного поселка», для чего потребовалось с мистического Серафимовича переместиться на не менее загадочную Огарева, другими словами, с Всехсвятской в Газетный. Кабины ближайшего переговорного пункта находились в новом здании, которое поэт в сердцах обозвал «циклопом» – не в последнюю очередь из-за бирюзового земного шарика во лбу.

– Правление дачного поселка, алё.

– Алё. Я насчет французского замка. Тут у вас такой Голуб есть.

– Он себе уже вставил.

– А никому не надо больше?

– А почем?

– Я тридцать пять беру.

– Ну приезжайте, поговорим.

– А как доехать до вас?

– С Брестского вокзала до станции Перхотково, а там недалеко, минут двадцать. Скажете на воротах: к Товстухе, Алексею Николаевичу.

Так легко и просто решаются вопросы, на первый взгляд неразрешимые. Тебе и машину дадут, и орден дадут, и дачу, а без частника все равно – ни тпру ни ну.

– Знаете, как в правление пройти? – спросил человек на воротах, опуская веревку и давая выехать «автокару». – Это пойдете прямо, упретесь в Еловую, по ней…

Николай Иванович выказал себя закоренелым двоечником: внимательный взгляд при нулевой слышимости. Никакого интереса к тому, что никогда в жизни не понадобится. У первого же встречного он спросил, где тут дача Васильевского. Не целясь. Мог бы и промахнуться, но попал.

– Идите со мной. Они у нас за забором, – первым встречным оказалась домработница Ровицких Стаха.

Без молока кофе по-венски не сваришь. Почти каждый день молокосоюзовский «автокар» завозит из Барвихи несколько бидонов. Тогда перед ним выстраиваются стахи, клавы, марфы со своей посудой. Или хозяйские ребятишки, по-летнему загорелые, по-летнему белобрысые[70]. Но мог затесаться и солидный товарищ, не в трусах и майке, а в пижаме и в соломенной шляпе. Вышел за газетой, а за походом и за молоком. За «Правдой» ходили сами – стах, марф, клав не посылали.

– Это ихняя калитка.

Она была приоткрыта. Чего там закрывать, когда собственность это кража. А ты ли украл, у тебя ли украли – какая разница? Заходы, гостэм будышь. (Ирочка Брух будет вспоминать: у нас в Жоховке никогда ничего не запиралось, и воровства не было.) Дом стоял крылечком внутрь, а к улице – балкончиком, на который никто не выходил, кроме как по праздникам, чтобы вывесить флаг.

Берг проследовал по дорожке вглубь. Его взору открылась русская дачная картинка во всей своей прелести. На веранде позади дома сидят трое: две женщины и мужчина. Ребенок стреляет из лука, вероятно, вообразив себя индейцем. Рыжий кот трется боком о перильца ступенек. Реликтовая прислуга возится с самоваром: фитиль то и дело гас.

Одна из женщин при виде Берга порывисто встала из-за стола и спешит ему навстречу, словно долгожданный гость пожаловал. Настоящая бэль рюсс. Сестра у Васильевского тоже бэль рюсс, Васенька… Только эта – «бэль рюсс в халатике», почти что в неглиже, полы вразлет. А лохмотья, знаете, оттеняют красоту. Красавица, если она не совсем дура («совсем не дура»), должна об этом помнить.

Неужто мужчина в пейзанском наряде ее так взволновал?

– Вы к кому? – буквально задыхаясь от счастья.

– Это дача товарища Васильевского?

– Да. А в чем дело?

– Вы хотели врезать новый замок?

Вздох облегчения – но и разочарования.

– А вы от Алексея Николаевича?

– От графа Товстухи-то? Ну что вы… Я о замке сказал только, чтобы вы знали: для меня нет ничего тайного. Я к Родиону Родионовичу.

– Мой муж срочно уехал в Москву.

– Чудны дела мои. Я к нему – он ко мне.

– К вам? А, так Гаврик по вашему поводу звонил?

– Гаврики qui, гаврики li. Не страшно, я подожду, супруг ваш скоро приедет. То-то обрадуется, когда меня увидит.

– Значит, ничего не случилось?

– Ну как вам сказать. Никто не умер. В тюрьму никого тоже не посадят. Но серьезного разговора не избежать. Я смотрю, у вас баба самовар ставит?

– Ах, заходите, пожалуйста. (Хороша! Коленками так и сверкает. Побьет Васеньку.) Вот тоже к Родиону Родионовичу. Хотите чаю?

– А с чем?

«Он не охотник до страдавших избыточным тестом пирожков, которыми наедаешься прежде, чем доберешься до начинки». Здорово сказано, грех не повторить.

– Садитесь, пожалуйста… – и пояснила: – У товарища была назначена встреча с Родионом Родионовичем.

– А вы тоже по его душеньку? – спросил Николай Иванович у сидевших за столом – как он с первого взгляда их окрестил – «тещи» с «зятем», в отличие от него не пренебрегавших жареными в масле пирожками.

– Эти с картошкой, а эти, сладкие, с повидлой…[71]Борька! Хочешь пирожка?

– А с чем? («Хотите чаю?» – «А с чем?»)

– Со слезою Христовой, – сказал вдруг незнакомый дядя. – «Лакрима Кристи», очень рекомендую, когда будете в Кастелломаре. Как бывают настольные книги, так бывают настольные вина.

– Товарищ говорит, что Родион Родионович скоро будет… ой! – не договорив, Людмила Фоминична поспешила к ребенку, который, вместо того чтобы незаметно выбросить не понравившийся пирожок, стал прилюдно соблазнять им Барсика.

– Скоро будет, – подтвердил Николай Иванович. – Вот-вот. Если только диверсанты мост через речку не заминировали.

Гробовое молчание.

– Типун вам на язык, молодой человек.

– Благодарствуйте, и вам того же желаю.

Снова гробовое молчание.

– Да вы знаете, с кем вы разговариваете? Я – Вера Пашенная.

– Боже милостивый! Если б я знал… – Берг выдержал паузу, – …кто это.

Вмешался «зятек»:

– Вы действительно не знаете, кто такая Вера Пашенная, или прикидываетесь? Вера Николаевна – великая советская актриса, создательница незабываемых по своей яркости сценических образов. – Пашенная сидит, как собственное изваяние. – Нет, вы, наверно, с ума сошли. Или с луны свалились.