– Когда мы вместе, когда мы поём, нам кажется, мы никогда не умрём! – пели под гитару трое парней, сидя у самой дороги. Последние слова перепевались особенно громко и на разные голоса. Да, они в это верят: что не умрут, если будут вместе. Люди в это верят. Поэтому им так дорого сообщество, поэтому объединяются друг с другом как можно чаще. Но это обман. Перед смертью каждый оказывается голенький и сам по себе. Когда придёт время, каждый окажется сам по себе. Как не мог никто спасти Айса. И не спасёт Ёма, когда я приду к нему в следующий раз.

Я миновала фестивальную зону. Музыка осталась позади, и палатки потянулись, разрозненные, редкие. Потом я увидела высокие, крытые толстым серым войлоком не то юрты, не то типи. «Баня» было написано на деревянной табличке возле дороги, стрелка указывала туда. Я прошла ещё метров двести вверх по течению и свернула к реке.

Берега здесь были высокие, скользкие. Я спустилась к воде, к большой, мокрой коряге, лежащей поперёк протоки. Здесь была тихая заводь, на поверхности плавали жёлтые кувшинки, и лёгкие волны бились о корни ив. Три голые девушки с загорелыми, красивыми телами и длинными волосами сидели на противоположном берегу среди замысловато склонённых деревьев. Русалки? Я вгляделась – нет, смертные. Одна другой расчёсывала гребнем волосы, третья просто сидела у воды, слегка касаясь её ладошкой. Кожа у них была ещё влажная после купания, с волос капало. Лица были отрешённые, и на моё появление они не обратили внимания.

Здесь было прохладно. Лучи заходящего солнца косо и красно прорывались сквозь плотные ветки и просвечивали коричневую, холодную на вид воду. На дне колыхались водоросли, длинные и текучие, как волосы этих дев. Всё это напоминало картины Уотерхауса с обморочными русалками, глядящими из воды одинаковыми глазами.

Из-за протоки, вверх по течению выплыла утка, а за ней лёгкие, как пушинки, семеро утят. Утка плыла деловито, зорко поглядывая по берегам, приоткрывая точёный клюв и покрякивая. Утята с посвистом хаотично скользили за ней, не оставляя следа на воде. Солнце повисло в заводи. Серёжки ивы золотились в луче. И девы, и я застыли, наблюдая за ними. И не верилось, что где-то там, только вот сделай шаг от реки, – жарко, душно и пыльно, и многолюдно, и колонки ревут на сцене, но звук не доходит сюда, здесь всё картинно застыло в томном безмолвии – тихое течение холодной воды, посвист утят, три силуэта прекрасных дев на другом берегу.

Девы вошли в воду и поплыли вниз по течению тихо, не создавая волны.

Когда они скрылись за изгибом русла, я поднялась, ещё раз оглядела застывший сказочный берег. Быть может, не сегодня? Быть может, Ём просто не выйдет к своему порогу и ничего не кончится? Долго. Никогда. А что если мне взять сейчас – и нырнуть. Воды глотнуть и… Не станет меня – кто отдаст Ёму жребий? Боги, но можно ли судьбу обмануть? Я смотрела на тёмную воду, на кувшинки и отражение ив. Нет, самоубийство нам чуждо. Это не для жити. Мы нищие, жадные. Нищие на силу и жадные до жизни. До чужой жизни. О, Лес мой, как же от своей природы уйти?

Я разделась и ступила в прозрачную воду.

Было холодно. Было оглушающе холодно. И вдруг, несмотря ни на что, несказанная радость разлилась по телу. Я поплотнее сжала губы и нырнула, скользнула под корягой, поднялась, легла на спину и расслабилась. Медленно поплыли назад берега, облака, утка, утята, корни ив. Медленно. Так бы и плыть. Так бы и быть. Счастье билось в груди.

Боги, остановите время. Или сделайте так, чтобы Ём никогда не вышел к порогу.

– Сестра, – услышала я вдруг, но так тихо, что сама не поверила. – Сестра.

Я перевернулась, достала ногой до дна и остановилась посреди реки – голова-поплавок. В кустах стоял Яр.

– Сестра, надеюсь, твой гнев не поразит меня за то, что стал свидетелем твоего омовения? – сказал он, и голос его был – серебро и мёд, голос его пел, но глаза были цвета пасмурного неба, и я всё поняла. – Сумерки, сестра, – сказал он, прочтя тревогу у меня на лице. – Уже зажигают костры. Пора.

И снова скрылся за кустами.

Я знаю тринадцать… Нет, не тринадцать. Я знаю четыре надёжных способа: застрелиться – раз, удавиться – два, утопиться – три, влюбиться – четыре.

Вот заело! Стучит и стучит в голове назойливым ритмом. Всю обратную дорогу, пока бежала по чужим лагерям, мимо чужих палаток, костров, чужой музыки, в море людей, в подсвеченной кострами, наполненной дымами и запахами пыли. Сходя с ума от предчувствия, изнемогая от предчувствия: будет, сегодня всё будет, вот-вот, уже сейчас. Лишь бы успеть, лишь бы не опоздать. Хотя ясно, что опоздать я не могу. Это как на собственные похороны: опоздать у меня не получится. Как бы ни хотела. Ни спешила, ни летела, попадая шагами в ритм: я – знаю – четыре – надёжных – способа…

Когда выскочила на холм, с которого были видны сцена и запруженное людьми пространство перед ней, я уже знала, что всё почти закончилось, все, кто хотел, уже отыграли, и оставался только Ём – главная часть программы. Я остановилась переводя дух. Его ещё не было. Играли птичий Вальдемар на варгане и его спутница с синтезатором. Космические звуки качались в вечернем воздухе, наполняя поляну авангардным безумием, наполняя сердце моё тревогой. Будет. Будет. Уже сегодня. Уже сейчас. Вот только выйдет Ём. Вот только выйдет Пан со своей дудкой. И всё случится. И не повторится уже никогда. Боги, как же мне уйти от своей природы?..

Темнело быстро, хотя солнце ещё держалось на границе тьмы, проглядывая в прорехи грозовых туч. Нас затягивало туманом и дымами купальских костров, и только одна сцена ещё плыла поверх, как корабль по белой воде. Расставили лампы в больших глыбах полупрозрачных камней: они давали немного загадочного, красноватого света, достаточно, чтобы преобразить до неузнаваемости лица музыкантов. Они потеряли свои черты и были сейчас как бы общим выражением человека, творящего музыку. Сумерки и туман скрыли и слушателей: они утратили индивидуальность и стали просто людьми, объединёнными звуком.

Музыка кончилась, я и не заметила, как она вся истекла, просочилась в эти сумерки. И никто не заметил. Вальдемар и Света пропали. Но как ни странно, на сцене никто не появился.

– Как во поле было, поле, во зелёном поле, – послышались откуда-то молодые, сильные голоса, полные смертельной тоски. Из-под сцены, прямо из толпы, слева и справа, навстречу друг другу стали выходить девушки, статные, молодые, в сарафанах, белых рубахах, с длинными русыми косами, яркими поясами, босые и с огромными венками на головах, – настоящий русский сон. Первой шла запевала, крупная, дородная, её голос был полон призыва и силы, сочной, летней, расцветшей силы, но она как будто сдерживала её, топила в тоске и грусти. И это был тот самый голос, какой был нужен, тот самый, что способен проникнуть за стену Леса, разбудить всех тварей, затерявшихся там, и сообщить им важное, главное: в эту ночь умрёт Ярило, он уже умирает. За ней подхватывали остальные, и вместе они вытягивали песню, отправляя её куда-то в поля, за реку – чтобы слышали, чтобы знали все, живые и неживые: умер Ярило, он уже умирает. И без микрофонов голоса легко покрывали поляну. Песня текла, как будто раскручивалась перед глазами расшитое полотнище: вот во поле стоит берёза, под нею лежит убитый казачок, и вот к казаку приезжает молодая жена, узнает его, целует в губы и спрашивает: умер или что-то чуешь, глянь, твои чёрны кони по степи кочуют… Бесприютное сиротство было в этих словах. Умер он, умер и уже не встанет. Моё сердце сжималось.