Судя по сердитому ворчанию моей верблюдицы, она, по-видимому, испытывала точно такие же чувства. Впрочем, таков был обычный способ верблюдов выражать свое неудовольствие. С телячьего возраста они привыкли к жизни в табуне, и некоторых из них бывало очень трудно заставить передвигаться в одиночку: расставаясь с привычной компанией, они всегда громко выражали огорчение, и моя верблюдица не была исключением. Она оборачивалась назад, вытягивая свою длинную шею, громким мычанием привлекала к себе внимание остававшихся и шла очень медленно, недовольно взбрыкивая. Приходилось прилагать все силы, чтобы не дать ей отклониться от дороги, и подгонять на каждом шагу палкой, не давая остановиться. Однако после того, как я проехал милю или две, она стала успокаиваться и пошла вперед без прежнего сопротивления, но все еще очень медленно. Все эти дни я проверял наше движение по своему масляному компасу и надеялся с его помощью благополучно добраться до места последней ночевки, до которого, по моим расчетам, было около семнадцати миль.

Не прошло и двадцати минут, как караван скрылся из виду, и только тогда я постиг всю реальность совершенно голой, бесплодной Бисейты. Единственными ориентирами здесь были старые, засыпанные песком углубления со следами самха, и я старался проехать по возможности рядом с каждым из них, так как там могли остаться следы моей верблюдицы, по которым я надеялся ориентироваться на обратном пути. Самх был природной мукой для племени шерарат. У этих бедняков не было ничего, кроме табунов верблюдов, и они гордились тем, что пустыня вполне удовлетворяет их повседневные потребности. При смешивании такой муки с финиками и сдабривании маслом получался вполне доброкачественный продукт.

Эти мелкие углубления создавались путем разгребания кремня, из которого состоял грунт, и сооружения из этого же материала кольцеобразной стенки диаметром около десяти футов. Куски кремня, наваленные вокруг кромки тока, определяли его глубину, составлявшую несколько дюймов. Женщины заполняли его мелкими красными зернами, которые тут же и молотили. Постоянные ветры, проносившиеся над такими шурфами, не могли восстановить кремнистую поверхность грунта (что вполне могли сделать дожди за тысячи зим), но сровняли их с поверхностью, засыпав бледным песком, и теперь они выделялись серыми глазницами на фоне черной каменистой поверхности.

Я проехал часа полтора без всяких помех, подгоняемый дувшим в спину легким ветром, что позволило мне очистить глаза от подсохшей песчаной корки и смотреть вперед, почти не испытывая боли. Вскоре я увидел впереди не то какую-то фигуру, не то большой куст, во всяком случае что-то черное. Дрожавшее марево искажало размеры и расстояние, но казалось, что это нечто двигалось в направлении несколько восточнее выбранного мною. Я повернул голову верблюдицы в этом направлении и через несколько минут понял, что это был Касим. Когда я его окликнул, он растерянно остановился. Я подъехал к нему и понял, что он почти ослеп и ничего не соображал; он просто стоял с широко раскрытым черным ртом, протянув ко мне руки. Агейлы налили нашу последнюю воду в мой бурдюк, и, торопясь напиться, Касим залил себе лицо и грудь. Его бессмысленный лепет превратился в причитания. Я посадил его за собой на круп верблюдицы, поднял ее на ноги и сел в седло.

Почуяв обратную дорогу, животное словно преобразилось и зашагало резвее. Я определил по компасу курс настолько точно, что узнавал свежие следы верблюдицы – небольшие пятна более бледного песка на коричнево-черном кремнистом грунте. Несмотря на двойную нагрузку, верблюдица стала шагать шире, а порой даже, пригнув голову, переходила на более быстрый и удобный для всадника аллюр, которому лучших молодых животных учат опытные наездники. Меня радовало и это свидетельство ее скрытых ресурсов резвости, и то, что на поиски Касима у меня ушло сравнительно мало времени. Касим театрально жаловался на перенесенные страдания и на терзавшие его муки жажды. Я велел прекратить эти излияния, но он не унимался и начал ерзать на крупе верблюдицы, да так, что при каждом ее шаге подлетал вверх и тяжело обрушивался на ее зад; от этого да еще от его криков она стала прибавлять ходу. Это было опасно, так как можно было просто загнать животное. Я снова приказал ему прекратить эти вольности, а когда он вместо этого лишь завопил громче, я его ударил и поклялся, что при следующем вопле сброшу его с верблюдицы. Угроза, в которую я вложил весь свой гнев, наконец подействовала. Он вцепился в мое седло и умолк.

Мы не проехали и четырех миль, как я опять увидел впереди размытое дымкой качавшееся черное пятно. Оно на моих глазах увеличилось и разделилось на три части. Уж не враги ли, подумал я. Минутой позже с обескураживающей внезапностью галлюцинации дымка словно раздернулась, и я увидел Ауду с двумя людьми Насира, вернувшегося, чтобы отыскать меня. Я в шутку пожурил их за то, что они оставили товарища в пустыне. Ауда, подергав свою бороду, заявил, что если бы все случилось при нем, то он ни за что не отпустил бы меня на выручку к Касиму. Того с ругательствами пересадили на более удобную седельную подушку, и мы всей компанией отправились догонять отряд.

Указав пальцем на жалкую сгорбившуюся фигуру бедняги, Ауда с упреком в голосе заметил: «За этого типа не дадут и цены верблюда…» – «И полкроны не дадут», – возразил я, и Ауда, по простоте душевной польщенный совпадением наших взглядов, поравнялся с Касимом и сильно хлестнул несчастного, требуя, чтобы тот, как попугай, сам повторил назначенную ему цену. Касим оскалил свои гнилые зубы и сердито надулся. Через час мы уже догнали вьючных верблюдов, а когда обгоняли караван, чтобы занять место впереди, Ауда раз сорок повторил мою шутку чуть ли не каждой паре солдат в колонне, с любопытством посматривавших на Касима, и я наконец понял всю неуместность своей реплики.

Касим объяснил, что слез с верблюда справить нужду, а покончив с этим, понял, что в сгустившихся сумерках караван скрылся из виду. Однако было ясно, что, спешившись, он просто заснул, смертельно устав от долгой дороги под обжигавшим солнцем. Мы присоединились к Насиру и Несибу, ехавшим в повозке. Несиб был недоволен тем, что я подверг опасности жизнь Ауды и свою собственную из-за пустой причуды. Для него было ясно, что я отправился на поиски Касима, понимая, что меня хватятся и пошлют кого-то вдогонку. Насир был шокирован таким цинизмом, Ауда же радовался случаю досадить горожанину парадоксом несовместимости подходов племени и города. Традиционные для пустыни коллективная ответственность и братство резко контрастировали с индивидуализмом и духом конкуренции, царившими в густонаселенных местах.

Под знаком этого незначительного происшествия прошло несколько часов, и остаток дня не показался нам слишком длинным, хотя жара становилась все нестерпимее, а ветер уже нес с собой такие массы песка, что его можно было не только слышать, но и видеть. Вокруг ног верблюдов со свистом завивались струйки песка, подобные дыму. До пяти часов мы двигались по совершенно ровной, однообразной местности, когда вдруг увидели на горизонте горы и, проехав еще немного, оказались в сравнительно тихой ложбине среди песчаных холмов, скудно поросших тамариском. Это был Касейм. Кустарник и дюны защищали нас от ветра, был час заката, и с запада на нас мягко накатывался в багровых тонах вечер. Я записал в дневнике, что Сирхан прекрасен.