– Она ничего не говорила о ноге. Ни одного слова, черт возьми! – он глубоко вздохнул и отвернулся, чтобы спрятать от всех слезы, которые срывались с глаз.

– Вы можете ей помочь, доктор? – спросила Эри. Уилле пощупал пульс, проверил зрачки, затем медленно развязал кожаные ремни, которыми Хестер привязали к столу.

– Она в коме. И я сомневаюсь, что она сможет из нее выйти. У нее были судороги перед тем, как она впала в кому? – он посмотрел сначала на Эри, а потом на Бартоломью, который стоял у окна. Где-то сзади сопел Причард.

– У нее были корчи, если вы об этом, – сказал Сим.

– Да, я как раз об этом, – Уилле выпрямился и тяжело вздохнул. – Это диабет. В ответе на мой запрос мой друг, доктор с Востока, написал мне, чего следует ждать от этой болезни. По-моему, ее болезнь уже зашла слишком далеко еще тогда, когда вы приезжали ко мне, Бартоломью. Жизненно важные органы поражаются первыми. Затем пациент впадает в кому и умирает. По правде, говоря, кома для таких больных – благословение. Особенно в таких случаях, как у нее. Она просто мирно уснет, и страдания ее закончатся.

Бартоломью отвернулся от окна. Он состарился лет на пять с тех пор, как Уилле видел его в прошлый раз. Чувство вины оставило на его лице след, такой же заметный, как зерно среди уже смолотой муки. Уилле поджал губы.

– Я вижу, вы готовились ампутировать ей ногу, – сказал он, рассматривая инструменты, разложенные на боковом столе. – Должен сказать вам, Бартоломью, немногие мужчины могли даже помыслить о том, что вы собирались сделать. Доктор прикрыл распухшую ногу одеялом.

– Но это было бы бесполезной тратой времени. Дело в том, что эта женщина сама решила свою судьбу, скрывая свое состояние. Гангрена не возникает внезапно. Если бы вы привели ее ко мне, я, может быть, и смог бы спасти ей жизнь, ампутировав ногу, то есть сделав то, что вы собирались сделать сегодня. Даже если бы так и произошло, это бы только отдалило ее кончину. Диабет все равно доконал бы ее, разве что немного попозже.

– Но всего несколько дней назад она хорошо себя чувствовала, – возразил Причард. – Я имею в виду, она болела, но…

– Как только происходит заражение, оно распространяется пугающе быстро, – объяснил Уилле. – В данном случае я бы сказал, что она протянула на удивление долго. Похоже, заражение началось пять-шесть дней назад. Я много видел, как пациенты погибали от гангрены в течение трех дней.

– Как долго она проживет? – спросил Бартоломью.

– Несколько минут или часов, максимум день.

За секунду, до того как Бартоломью опустил взгляд, Эри встретилась с ним глазами. Его взгляд был полон чувства вины. Она знала, что он не винил бы себя так, если бы ее не было рядом. Что-то внутри нее подсказало ей, что не скоро он сможет простить себя… и ее. Действительность была к ней слишком сурова.

Стадо коров начало лениво разбредаться в разные стороны, когда экипаж повернул в их сторону. Сойка едва успела выскочить из-под копыт лошадей, сделав вид, что у нее перебито крыло, отвлекая таким образом непрошеных гостей подальше от гнезда. Жалостливые крики птицы не очень то поднимали настроение пассажиров экипажа.

Со своего места между Бартоломью и его вдовцом-братом Кельвином Эри вдыхала сладкий аромат лесной травы, не обращая внимания на примесь в нем едкого запаха навоза. Эти запахи перемешались с обычным для этих мест запахом моря и с каким-то земляным запахом приближающего шторма. Небо над головой казалось беспросветной пеленой серого цвета, на его фоне не было видно ни одной птицы – все они в ожидании шторма уже затаились в своих укрытиях. Несколько капель дождя упало на крышу экипажа, когда Кельвин повернул, коней на узкую грязную дорогу. Вдалеке, над невысокими холмами, показалась красная крыша амбара. Выскочила собака – она решила поприветствовать экипаж громким лаем. Кельвин остановил коней, когда они подъехали к белому амбару. За ним стоял двухэтажный дом, покрашенный белой краской, его красная крыша гармонировала со строениями по соседству. На пороге ждала полная женщина, одетая во все черное. «Как ворона», – подумала Эри. Пока помощник Кельвина спускался по ступенькам, она затараторила бодрым мелодичным голосом, одновременно приветствуя пассажиров экипажа.

– Бартоломью, бедняга Бартоломью! Как ужасно потерять такую молодую жену! Как это трагично! Прости, что не была на похоронах, но я не осмелилась надолго бросить свой очаг.

– Благодарю тебя, Гуди, – ответил Бартоломью, использовав прозвище, которое дал ей Кельвин, затем нагнулся и поцеловал ее персиковую щеку.

– Ничего страшного, что ты не была на похоронах. Как мило с твоей стороны, что ты взяла на себя труд помочь приготовить нам еду. Зная твою кухню, я уверен, что нас поджидают настоящие деликатесы.

– А что мне теперь остается, как не готовить вам еду? Похороны или не похороны, вам все равно нужно есть, чтобы не терять силы. Я даже испекла твой любимый яблочный пирог. И, я надеюсь, ты воздашь ему должное. Извинения на отсутствие аппетита не принимаются. Как и телу, душе тоже нужна пища, ты же знаешь.

– Если все так просто, – Кельвин подмигнул Бартоломью, – то у тебя самая здоровая душа во всей округе, Гуди.

Миссис Гудман одернула его руку, когда он мягко ущипнул ее руку:

– Хватит, молодой человек! Кельвин засмеялся:

– Молодой человек! Черт, Гуди, ты говоришь, как будто ты лет на двадцать старше меня или как будто ты моя мать, а ты старше меня всего-то на пять лет!

– Иногда я чувствую себя твоей мамой, – Гуди вздохнула. – Господь свидетель, она тебе все еще нужна.

С таким видом, как будто бы миссис Гудман до этого не замечала присутствия Эри, она воскликнула:

– Невеста! О, наша маленькая невеста тоже здесь! Здравствуй, здравствуй. Я – Эми Гудман, но ты зови меня просто Эми.

Эри почувствовала себя в теплых, материнских объятиях, пахнущих мукой, жиром и ванилином. Чувство, Которое она не испытывала лет с тринадцати, пробежало по ее жилам, и в ее глазах неожиданно заблестели слезы. От смущения щеки ее покраснели, но Эми Гудман слишком торопилась в дом, чтобы посмотреть, что там на плите, и ничего не заметила. Эри украдкой зашла в коридор и вытерла глаза обратной стороной ладони. В коридоре пахло узамбарской фиалкой[15], само растение с багровыми цветами стояло на трюмо. Из кухни доносились звуки стульев, передвигаемых по деревянному полу – миссис Гудман рассаживала мужчин, Кельвина и двух его сыновей – подростков. Мужские голоса звучали как успокаивающая музыка, в нее врывалось сопрано хозяйки и звяканье посуды – ужин разливали в тарелки.

В одиночестве, чувствуя себя всеми забытой, Эри стояла в переднем коридоре. Ее одолевало ощущение собственной ненужности – в другой комнате сидела за ужином семья. Семья, которая все еще не приняла ее в свои члены. На секунду она пожалела о том, что отказалась поехать с Причардом к его друзьям. Она чувствовала, что совсем одинока. Она чужая и в семье Бартоломью, и своему мужу и его друзьям-бейсболистам, и даже на маяке, который все же был ее домом.