сам для себя партию Орфея Монтеверди, а сразу же после этого — Самсона и Флорестана. Он подумал, что теперь сделает карьеру как драматический тенор, но голос продолжал меняться и становился все более писклявым. На десятый день, когда он снова запел, то перешел в еще более высокую тональность и стал тенором-буффо, но и это сделало его счастливым. Он снова пел то, что никогда не мог исполнять. Опять Моцарт и роль Дона Базилио, и вагнеровский Мим, и еще столько всего, но ненадолго. Через две недели после того, как он снова смог петь, он достиг еще более высокой специализации: лирический тенор. Теперь его ожидали роли Андре Шенье, Тамино в «Волшебной флейте» и Фауста. В конце концов он решил выступить и поставил на рояль ноты моцартовского «Реквиема». Удивлен был не только Берлин, но и вся Германия вплоть до окопов на Западном фронте, когда бывший баритон Ханс-Дитер Уйс запел «Туба мирум» из «Реквиема» Моцарта как настоящий немецкий лирический тенор. Изменения голоса маэстро были приписаны войне и неизвестному влиянию стресса, а его выступление в «Дойче-опере», как и в прежние времена, было снова встречено овацией. Не аплодировал только один слушатель. Это был нескладный человек, на округлом лице которого даже усы держатся очень плохо и похожи на черных бабочек, готовых взлететь прямо сейчас. Этот человек с бабочками на лице только усмехнулся и вышел из оперного зала на улицу Унтер-ден-Линден.

В тот же день, когда Уйс закончил свое последнее выступление перед публикой, король Петр Карагеоргиевич хотел кое-что записать в своем дневнике, но его рука вдруг остановилась после первой незаконченной фразы. Он написал: «Мы, короли и цари, наиболее виноваты…» и оторвал перо от бумаги. Он думал о том, что Великую войну должны были завершить монархи и что 1916 год мог бы стать годом королей, если бы они захотели увидеть что-нибудь кроме своих шелков и горностаев. В израненной Европе почти все связаны родственными узами: дяди воюют с племянниками, отцы с дочерями, выданными замуж в чужие страны, деды стали кровными врагами внуков… Где эмиссары, эти полноватые подозрительные личности в толстых шубах, которые могли бы передать письма принцев императорам враждебной стороны? Обо всем этом он хотел написать в дневнике, но остановился. Разве он сам не таил в своем сердце тяжелые упреки к родственнику, итальянскому королю Витторио Эммануилу III, не считал ли он сам короля Николая, своего тестя, фарисеем, обманщиком и комедиантом? Не слишком ли большим преувеличением было бы считать, что 1916-й — это год королей? А что творится с великой Французской республикой?

В этой приводящей в изумление республике гражданские типы продолжают свою легкомысленную борьбу с войной. В июне 1916 года в галерее рядом с салоном видного модельера Поля Пуаро проходил салон «Д’Антен». Он находился в конце прекрасной аллеи, пересекающей похожие на версальские сады. Здесь Андре Салмон собирает иностранных и французских деятелей искусств и напоминает им о солидарности. Собравшиеся представляют собой сливки непризванных и демобилизованных: рядом с Пикассо находится Матисс, а рядом с ним — Леже и недавно демобилизованный итальянский солдат Джорджо ди Кирико, затем Северини, Кислинг, ван Донген и Макс Жакоб. На почетном месте сидит Аполлинер с чалмой на голове.

Андре Салмон берет слово и пытается перекричать царящий вокруг шум. Когда толпа наконец успокаивается, откуда-то доносится немецкая речь. Никто не знает, кто произносит эти слова, они звучат как эхо французских слов… Салмон пытается кричать, но все оглядываются по сторонам. Беспокойство перерастает в беспорядок, а теснота и давка угрожают уничтожить сливки выживших представителей современного искусства… Салон «Д’Антен» оказался сорванным, а в суматохе никто не заметил, что на одной из стен были впервые выставлены «Авиньонские девицы» Пикассо. Когда все уже покинули помещение, в пространство, где прозвучали немецкие слова, вернулся только Пабло Руис. Снял со стены свою картину и, не говоря ни слова, унес ее. Он и без того не собирался ее выставлять… Когда он, держа в руках картину, шел по прекрасному саду возле салона модельера Пуаро, кто-то сказал: «Вы мерзко нас разыграли».

А на следующий день французская столичная пресса опубликовала ошибочное сообщение о том, что салон известного модельера закрыт и что вместо того, чтобы продемонстрировать солидарность, деятели искусств передрались между собой. Об этом было написано всего несколько строк и ничего больше. В той же самой газете гораздо больше места было уделено изобретению чудесного эликсира. Известный французский хирург Алексис Каррель и химик Андре Дакен изобрели новый антисептик, который, наряду с быстрым уничтожением микробов, в то же время остается безвредным для тканей человеческого тела. Опыты проводились в Компьенской больнице и, по словам журналистов, дали невероятные результаты. Компонентами этого средства были вода, соединение хлора, формула которого оставалось тайной, сода и борная кислота. Лекарство очень успешно применялось для лечения раненых. То, о чем не сообщала печать, осталось военной тайной: у тех, на ком было опробовано это средство, зарастали телесные, но появлялись другие раны.

Случайно или в результате шпионажа, похожий рецепт волшебного антисептика для лечения ран изобрели и венгерские хирурги Секели и Киш. Об этом писала венгерская пресса, но и она промолчала о том, что у солдат Двуединой монархии также были замечены странности поведения, а раны хотя и заживали, но появлялись неожиданные психические расстройства.

Актер Бела Дюранци, уроженец Суботицы, солдат венгерского гусарского полка, лучше говорил по-немецки, чем по-венгерски. В 1887 году в Мюнхене он исполнял роль Гамлета, и все восторгались его монологом «Sein oder Nichtsein, das ist hier die Frage» («Быть или не быть, вот в чем вопрос»). Когда разразилась война, он начал воспринимать ее как большой спектакль, где он играет одну роль за другой. Сидя в окопе накануне вражеского наступления, он играл роль Макбета, ожидающего, когда двинется лес; в первый раз убив французского юношу, он играл роль Ричарда III; выбегая из окопа с примкнутым к винтовке штыком наперевес, играл, само собой разумеется, Гамлета; будучи тяжело ранен в бок и попав в госпиталь, он, весь в крови, исполнял роль Юлия Цезаря.

Важным для этой истории является то, что ранение Белы Дюранци лечили с помощью волшебного средства для заживления ран профессоров Секели и Киша. Ткань, пронзенная штыком, действительно зажила за три дня, а затем с солдатом Дюранци стали происходить странные вещи. У этой болезни не было названия, и вначале все это его даже забавляло. Беле казались знакомыми некоторые лица, однако, приблизившись, он видел, что ошибался. Поначалу он думал, что видит командиров в то