— Потому что все вы одинаковы. Ни с кем из вас не хочу иметь дела. С меня хватит.

Я почти ожидал холодного и высокомерного презрения, ледяного пренебрежения. Его не было. Она наградила меня последним взглядом, одним из тех темных, гипнотических взглядов, которыми так хорошо владела, и я едва-едва успел уловить, как быстро она отвернулась, чтобы я не увидел ее лица, — словно чтобы скрыть слезы. Она всегда была хорошей актрисой.

Больше я Элизабет не видел, ни в одном из ее обличий. Как мне сказали, в тот день она покинула Каус и вскоре закрыла дом на Сент-Джеймс-сквер и уехала на Континент, где прожила до конца своих дней. Дела по завещанию Рейвенсклиффа были улажены, и (как он и рассчитывал) к тому времени, когда его корабли были почти готовы, правительство убедили в их необходимости. Он с самого начала был прав: дредноуты были спущены на воду в августе тысяча девятьсот четырнадцатого года и вошли в состав Большого флота в заливе Скапа-Флоу, дабы охранять Северное море от германской угрозы. Уверен, не один я думал, что в поводе к войне чувствовался некий знакомый стиль.

Если так, то ответственность за события в Сараево лежит не на Теодоре Ксантосе. Компании Рейвенсклиффа во время войны процветали, но уже без помощи переговорщика, поскольку его постиг трагический конец: однажды поздним вечером пятницы, через месяц или около того после моего возвращения из Кауса, он упал под колеса поезда подземки на станции Оксфорд-серкус. Как писалось в его некрологе, крайне несчастливое стечение обстоятельств, поскольку это был единственный раз, когда Ксантос вообще спустился в подземку. Другие управляющие продолжили свою работу, поэтому я предположил, что они полностью оправданы.

Когда я достаточно оправился — моя квартирная хозяйка упивалась моим статусом инвалида и месяц кормила меня исключительно крепким говяжьим бульоном с крекерами, — я решил наконец отправиться путешествовать. Банк на Слоун-сквер написал мне почти почтительное письмо, сообщая, что на мой счет поступила сумма две тысячи триста восемьдесят фунтов и что они будут рады (на деле они буквально истекали слюной) узнать мои распоряжения. Так же они обналичили чек от мистера Ксантоса.

Я чувствовал, что заработал каждый пенни, а потому оставил все себе. Несколько лет я путешествовал по миру, осматривая чудеса Империи, о которых читал, но которые и не мечтал увидеть своими глазами. Я написал книгу путевых заметок, которую приняли довольно вежливо, и получил увольнение от военной службы в тысяча девятьсот четырнадцатом на основании моего ранения. На краткое время это ранило мою патриотическую душу, но по мере того, как поступали вести с фронтов, мне было непросто подавить ощущение, что огнестрельная рана от рук леди Рейвенсклифф была в сущности самой большой удачей, какая мне только выпадала. Потом я вернулся к работе журналиста, освещал кампании в Африке, а после на Ближнем Востоке. Позднее, после женитьбы и рождения моего первого сына и поскольку у меня был достаточно приятный голос, я стал пионером радионовостей, эта работа принесла мне толику славы и стала причиной, почему ко мне обратились на ее похоронах почти полвека спустя.

Такова моя история; даже тогда, в то мгновение, когда я в последний раз смотрел на эту пленительную женщину, я знал, что понял лишь часть произошедшего. Но пересматривать те события мне не хотелось. Люди вроде Корта и Рейвенсклиффов отняли у меня достаточно сил и едва меня не убили, хотя я был не настолько глуп, чтобы забыть, что встреча с ними преобразила мою жизнь — и к лучшему. После я был свободным человеком, мои горизонты расширились, мои устремления изменились. Но чем больше я путешествовал, тем больше мог забыть о них о всех. И на много лет преуспел, пока ко мне не обратились на похоронах и пока большая, тщательно упакованная в оберточную бумагу посылка с обратным адресом «„Тендерсон, Лэнсбери, Фентон“, 58, Стрэнд» не была доставлена к моей двери.

Вудсайд-коттедж Уик-Риссингтон Глочестершир Июнь, 1943

Дорогой Брэддок, вы, возможно, удивитесь, получив эту посылку, — если когда-нибудь ее получите. Прошу извинить меня за мелодраму, но, пробыв хранителем этих документов много лет, я теперь должен решить, что с ними делать. Врачи сообщают, что сейчас это вопрос настоятельный. Я думал, что лучшим выходом будет костер, но не смог заставить себя совершить такое жертвоприношение. А потому перекладываю ответственность на вас.

Я умираю, в то время как наша общая знакомая, насколько мне известно, в добром здравии и обрела счастье на склоне лет. Я нисколько не желаю его нарушать, и не только потому, что прилежно продолжаю исполнять инструкции Джона Стоуна. Соответственно, я отдал распоряжение моему солиситеру мистеру Гендерсону (которого вы, возможно, помните) не передавать вам документы до тех пор, пока она тоже не умрет. Я оставил на его усмотрение, что делать, если она переживет и вас тоже, — на что она вполне способна: как вы помните, она женщина несгибаемая.

В посылке две связки: одна — история моей молодости (вы были бы поражены, узнай вы, сколько среди шпионов authors manque,[4]в которой она до некоторой степени фигурирует. Я записал ее в тысяча девятисотом, когда вернулся в Англию с Континента, и так и не смог заставить себя исправить написанное в свете более поздней информации.

Другая содержит бумаги Джона Стоуна, которые вы так ревностно искали, будучи на жалованье у его жены. Прошу прощения, что не просветил вас относительно их, но, надеюсь, вы вполне поймете мои резоны, их прочитав. Моя история прольет свет на женщину, которую я всегда считал самой примечательной из всех, каких я только встречал. Надеюсь, прочитанное хотя бы отчасти изменит ваше мнение о ней, которое, как я с огорчением узнал, было в конечном итоге весьма неблагоприятным. Я готов смириться, если по прочтении ваше мнение обо мне ухудшится еще более; не стану делать вид, будто эта история выставляет меня иначе, нежели в неприглядном свете.

Ваш отчет о событиях, в которых вы приняли участие, был безупречен за вычетом того, что вы не сумели понять, какая глубокая любовь связывала Джона Стоуна и его жену, однако одна эта малость меняет все. Боюсь, ваши тогдашние предрассудки не позволили вам отнестись к ней с достаточной серьезностью.

Я с большим интересом следил за вашей карьерой в последние годы и получал немалое удовольствие, слушая ваши сообщения по радио. Единственно уверенность, что вы не слишком обрадуетесь, получив от меня известие, помешала мне возобновить наше краткое знакомство.

Со всей искренностью,

Генри Корт.

Мой отец — самый мягкий из людей, но всегда был подвержен вспышкам безумия, лишавшим его способности работать. Он происходил из небогатой семьи и воспитывался у тети и дяди, но впоследствии унаследовал достаточно, чтобы обеспечить скромную жизнь. Он обучался на архитектора, предполагалось, что он унаследует фирму моего двоюродного деда, но болезнь помешала ему продолжительно заниматься каким-либо проектом. Он тихо жил в Дорсете, где временами брался за расширение какого-нибудь дома или надзирал за перекрытием церковной крыши. Большую часть времени он читал или работал в саду. Поскольку я привык к его долгим молчаниям и внезапным отказам отвечать на вопросы, то не видел ничего необычного в поведении, которое остальным казалось определенно странным.