– Если не верите, посмотрите дело и убедитесь сами. Кто-то ошибся, – заверил я его.

Офицер пошел в дежурку за делом, посмотрел и, вернувшись, сообщил:

– Никакой ошибки. Вы едете в ссылку в Чунский район Иркутской области.

Я удивился, но возразить было нечего. Да и к чему? Чуна уж точно не хуже Якутии.

В камере со мной ехал паренек, который, услышав мой разговор с офицером, попросил зайти в Чуне к своей матери, передать привет и кое-какие указания. Он мечтательно рассказывал о Чуне: какой это классный поселок, какие там у него верные кенты и клевые телки и как бы славно он там жил, если бы не угнал по пьянке чужой мотоцикл и не получил за это два года лагеря.

На следующий день утром поезд остановился в Чуне. Меня одного выпихнули из вагона на перрон в объятия местных ментов, вместе с которыми на милицейском газике мы поехали в РОВД. Здесь меня должны были поставить на учет по месту моей ссылки.

Ах, свобода! Кто не голодал, тот не почувствует аромата хлеба; кто не корчился от боли – не поймет радости здоровья; кто не сидел в тюрьме – не ощутит вкуса свободы. Камеры и тюрьмы, лагеря и пересылки, КПЗ и автозаки, бездонные зрачки автоматов и рвущиеся с поводков овчарки. «Сесть на снег», «Руки за голову», «Статья, срок?» – ничтожность личности и всесилие государства. И снова тюрьмы, тюрьмы, а воля только во сне и мельком при посадке в вагон или через щелочку неплотно закрытой двери воронка.

И вдруг – свобода. За спиной никого нет. Можно смотреть на солнце, можно увидеть горизонт, можно идти направо или налево – куда захочешь. После вонючих пересылок, тесных прокуренных камер и заплеванных вагонзаков мне казалось, что я попал в рай. Свобода оглушила меня. Я стоял на ступеньках крыльца Чунского РОВД, где мне только что выдали удостоверение ссыльного и сказали, что я свободен в пределах района. Чистый январский воздух, белоснежная Сибирь, снег и солнце. Хотелось кричать до неба и обнять весь мир. Я стоял совершенно пьяный от свободы и вольного морозного воздуха.

Между тем надо было как-то устраивать жизнь, а в карманах не было ни копейки. Все нелегальные деньги были давно истрачены на этапах и пересылках. По закону ссыльным при расконвоировании положено было выдавать сорок рублей, но я этого не знал, а районные менты деньги зажали. Надо было звонить в Москву, но это тоже стоило денег. Впрочем, я знал, что в Чуне отбывает ссылку семья диссидентов – Анатолий Марченко и Лариса Богораз. Найти их в небольшом поселке будет, конечно, нетрудно. Но прежде всего надо выполнить обещание, которое я дал вчера парню из Чуны. Я пошел по адресу и все передал. Меня покормили, напоили чаем, и уходя, я, превозмогая неловкость, попросил одолжить мне двадцать рублей, обещая вернуть через несколько дней. Мне тут же выдали эти деньги, которые я вернул, получив телеграфный перевод из Москвы.

В тот же день я снял номер в местной гостинице «Сибирячка» и дал самым близким несколько телеграмм. Все они начинались словом «Освободился». Две молодые очаровательные телеграфистки с интересом смотрели на меня, понимая, что я из Москвы, что я освободился из тюрьмы, но при этом совсем не похож на уголовника. Мы познакомились, и через пару дней я уже думал пригласить одну из них в кино или на ужин, но, как буриданов осел, никак не мог выбрать, которая из них лучше.

Толи Марченко и Ларисы Богораз в Чуне не оказалось. Несколько месяцев назад срок их ссылки закончился, и они вернулись в Москву. Но они передали мне через общих московских друзей адреса своих знакомых в Чуне, к которым можно было обратиться в случае необходимости.

Через три недели в Чуну приехали мои друзья – Слава Бахмин, Ира Гривнина и Алла Хромова. Я встречал их на железнодорожном вокзале. Мы обнимались, целовались, пили около вокзала шампанское, и море нам было по колено. Я сменил свою тюремную телогрейку на привезенный полушубок, надел приличную шапку и меховые сапоги.

Ребята остановились в той же гостинице. Вечером мы пили в моем номере что-то крепкое и настоящее, курили импортный «Данхилл» и «Мальборо», ели баночную ветчину, бутерброды с красной икрой и еще какие-то немыслимые по тому времени деликатесы. Жизнь была прекрасна. Мы сочиняли стихи, играли в буриме, пели песни, вспоминали прошлое и строили планы на будущее. Ночью мы выходили на улицу под звездное сибирское небо, снег хрустел под ногами, и ночной февральский мороз был нам нипочем, потому что нас грела не только меховая одежда. Нас согревали горячая дружба, преданность друг другу и твердая уверенность в том, что мы победим, что бы с нами ни случилось.

Через неделю мои друзья уехали. Я снял маленький деревянный флигелек с одной комнаткой и печкой и стал устраиваться на работу. Районное медицинское начальство брать на работу политссыльного не решалось. Отговаривались отсутствием вакантных мест. Пришлось искать работу самому и поставить их перед неопровержимым фактом: в поселке Бармакон, в восьмидесяти километрах от Чуны, есть фельдшерско-акушерский пункт, который уже несколько лет закрыт из-за отсутствия работников. Меня взяли. Из-за перерыва в стаже надо было подтвердить диплом, и я по два-три дня стажировался у каждого врача-специалиста в центральной районной больнице, доказывая свою квалификацию.

Тем временем в личной жизни произошли важные перемены. Я предложил Алле Хромовой выйти за меня замуж, она сразу согласилась и вскоре была в Чуне. Оттуда мы поехали в наш дом в Бармаконе.

Поселок находился в самой настоящей сибирской тайге, вдали от цивилизации и советской власти. Из Чуны надо было ехать поездом километров пятьдесят на юг, в сторону Тайшета, до поселка Каменск, а оттуда еще тридцать пять километров на запад по грунтовой дороге до Бармакона. Автобусы туда не ходили, только большегрузные машины, перевозящие лес. Все они ехали до Бармакона и еще километров на десять дальше, до лесозаготовок.

На этих лесозаготовках работало практически все мужское население Бармакона. Точнее, не столько работало, сколько числилось, потому что добывало себе средства на жизнь не работой, а промыслом. В поселке жило 196 человек. Женщины занимались хозяйством и детьми, а мужики били пушного зверя и пили самогон.

Браконьерство и самогоноварение преследовались Уголовным кодексом. За это в СССР могли посадить где угодно, но только не в глухом сибирском поселке. Туда еще надо было добраться. Милиции в поселке не было. Не было вообще никакой власти. Не было телефона, почты, вокзала и телеграфа. Если бы большевики захотели по рецептам Ленина и Троцкого устроить там революцию, они бы растерялись, не зная, с чего начать. Захватывать было решительно нечего. Некое подобие власти осуществлял мастер – инженер с лесозаготовок, который всю рабочую неделю оставался ночевать в Бармаконе. Но властью он был не в силу своего авторитета, а потому, что у него была рация, по которой можно было связаться с Каменском. Впрочем, инженер старался не вмешиваться в дела сельчан. Участковый милиционер, который жил в Каменске, иногда навещал одинокий поселок, но разумно не конфликтовал из-за самогона или пушнины с местными жителями, которые имели на руках отличное охотничье оружие и со ста шагов попадали белке в глаз.