Раньше огненных кузниц я никогда не видел, и поэтому встал, как вкопанный.

– Там – Ховала? – потянул я за рукав Дулу.

– Ха! Яка там – Ховала! Никаких Ховал тут не бывает. Там кузня, дурацюня, кузня!

– Пашли купнемся, – угрюмо вел свое Дада. – А то кузнец заругает.

– Та на минутку, а? – стал проситься Дула.

В это время из кузницы как раз и вышел кузнец. Он был в расстегнутой фуфайке на голое тело и в синих, тоже ватных штанах.

– А ну кыш отсюда, цыганва! – весело и совсем не ругательски крикнул кузнец. Потом, присмотревшись, спросил: – А ты, прогульщик, чего тут? Тоже, небось, с ними?

– Я потерялся, – покорно, но и с некоторой гордостью сказал я кузнецу.

– Чё? Это как это – потерялся? У нас в государстве никто потеряться не может. Все учтены-переучтены. Ты на какой улице живешь?

– Учебный переулок, дом номер семь, – заученно отбарабанил я.

– Чё-чё? – Глуховатый кузнец повернул ко мне правое ухо. выкруглил его громадной, с двумя красными поперечными полосами, ладонью.

– Учебный… семь… – я испугался: вдруг адрес какой-то неправильный, существующий только для детей, взрослыми всерьез не признаваемый?

– А какого ж черта тебя сюда занесло? Чё, жить надоело?

– Н-нет, не надоело, – задумался я вдруг о своей недолгой, временами неприятной, а временами и вполне сносной жизни.

– Тебя как зовут? – Уже тише и настороженней спросил кузнец.

– Борислав.

Борислав! Бо! Домой! – Тихим эхом откликаются плавни над глинисто-мутной Кошевой. Причем откликаются сразу двумя голосами: мелодичным маминым и голосом учительницы физкультуры, тоже приятным, но теперь почему-то резковатым, свистящим…

– Чё? Какой такой Слав? – опять недослышал кузнец.

– Бозька-авозька его зовут! Он наш двоюродный брат! Чего к нему привязался? – крикнул задиристый Дула. – Он теперь у нас останется. Баро Мануш его для нужного дела приспособит.

– Чё? – Огромный кузнец бледновыцветшим глазом глянул на задиристого ромала с цигаркой за ухом. – Ладно, не бойся их. – Кузнец ударил ладонью о ладонь, низкосвисшие усы его при этом вздрогнули. – Мы на цыганву эту управу найдем! Давай руку.

Через час глуховатый кузнец с шевелящимися при ходьбе усами, ругаясь и громко топая сапогами, втолкнул меня в нашу калитку. Ни дома, ни во дворе все еще никого не было.

Мы остановились прямо в дверях, и я, отдышавшись и пользуясь затишьем, сказал:

– А я целый месяц болел. Лежал дома. – Затем ни к селу, ни к городу добавил: – У нас в саду живет Ховала.

– Страшно в доме одному в этот месяц было? – подмигнул мне кузнец. – Небось, всякая нечисть из-под шкафов вылезала? А?

– Да, – смутился я. Про гадкую возню и обезьяний визг в темной комнате, где мы не жили, а только ходили туда умываться, я не хотел никому рассказывать. – Но это – не Ховала…

– Ясное дело, не она, – еще раз подмигнул мне кузнец. – Да ты ее не опасайся, она не обидит. А потом – Ховала – это сказочный мужик, кажется, точно не знаю.

– А ваша как фамилия, дядя?

– Да чё те моя фамилия? Ты гляди, чтоб тебя цыгане эти в другой раз с собой навсегда не сманили. Они могут, они много чего могут!.. А зовут меня все Усыней. За усы, наверное.

Ругнув напоследок электриков за блымающую нашу лампочку, кузнец, топоча, ушел…

И опять.

– Борислав! Бо! – в который раз зовет меня мама. Зовет громко, настойчиво.

Я не отзываюсь. Я спрятался в полуденном саду, чтобы увидеть, как пройдет над садом вихрь, уже два часа нависающий над городом пыльной тучей. Увидеть вихрь и в нем – Похвистня!

Об этом самом Похвистне совсем недавно рассказывала, делая глаза злыми и узкими, старуха Чеслава. Эта Чеслава знала много странных историй, была родом из Валахии или Черногории, и её никто, кроме наших хозяев, в дом не приглашал. Именно потому, чтобы она таких историй никому не рассказывала.

Ветер веет, ветер треплет кусты и волосы, и стоит прозрачным столбом. Но настоящего вихря – нет как нет!

– Борислав же, в конце концов!

Я нехотя выползаю из зарослей жасмина. Выползаю, потому что знаю: вместо кружка юных техников, а после него – музшколы, мы должны сегодня идти к священнику. Мамин ученик, сын священника и старшеклассник Ника вдруг перестал ходить в школу. Надо его проведать. А меня мама, после случая с цыганами, ни оставлять меня дома одного, ни отпускать без сопровождения взрослых в музшколу не хочет. Так уверяет мама. Но я чувствую: она просто хочет показать меня священнику. Может, пожаловаться на то, что я воображаю себе всякую нечисть, вроде Похвистня и Ховалы. А может – еще зачем.

– Борислав, – говорит мама уже тише. – Не кичись там и не утомляй отца Киприана всякой ерундой, которой ты тут без меня начитался. И наслушался от Чеславы Антоновны. И не говори ему про…

Тут на голом яворе снова закуковала кукушка.

Я видел, как стало белеть мамино лицо, как застучала молоточком вена у нее на шее. Мне показалось: мама думает – кукушка прокуковав пару раз, смолкнет. Но та куковала и куковала, и я видел мамину, постепенно разглаживающую морщины, радость, слышал, как она что-то быстро и сбивчиво про себя шепчет.

– Надо вырубить этот явор, – говорит наконец мама. – Попрошу завтра Олексу Николаевича. Идем.

Олекса Николаевич – хозяин нашего дома и сада. И я хорошо знаю: мама ни о чем его не попросит. Как раз потому, чтобы он сам «не попросил» нас с квартиры… И мама будет слушать тупо кующую кукушку, и трепетать при виде голого, поражающего своей скрипучестью явора…

– Идем же!

На церковь, в которой раньше служил священник отец Киприан, только что навесили новенький блескучий замок. Замок этот я, как-то проходя мимо церкви, видел сам. Из церковного домика – отданного, по словам родителей, сразу же какому-то складскому сторожу – отец Киприан переехал на частную квартиру. Вместе с ним – старшеклассник Ника, который очень хорошо учится, но почему-то вдруг перестал ходить в школу.

Мама была классным руководителем Ники. И ей наверное казалось: священник не пускает Нику в школу, расстроенный «хрущевским» указом, который шепотом обсуждали взрослые. А может просто с досады.

Вытянутый в струнку, страшно веселый Ника прятался за приоткрытой калиткой. Он словно только нас и ждал. Радость прямо-таки распирала его. Я даже опешил: чему это он так радуется? Наверное, своему девчачьему имени, наконец догадался я.

– Ники, кто? – издалека из каменных коридоров и комнат долетает до нас густой и вязкий, медленно плывущий голос.

– Это по мою душу! – еще радостней, еще дружелюбней откликается Ника (или все-таки – Ники?), и ведет нас по каменным, сильно выщербленным плитам в дом.