В страшные годы ежовщины я провела семнадцать месяцев в тюремных очередях в Ленинграде. Как-то раз кто-то «опознал» меня. Тогда стоящая за мной женщина с голубыми губами, которая, конечно, никогда в жизни не слыхала моего имени, очнулась от свойственного нам всем оцепенения и спросила меня на ухо (там все говорили шепотом):

– А это вы можете описать?

И я сказала:

– Могу.

Тогда что-то вроде улыбки скользнуло по тому, что некогда было ее лицом.

В Европе, конечно, и «Реквием» отпечатали «без ведома и согласия». Анна Андреевна снова опасалась судьбы Пастернака, но и на этот раз мирового скандала не произошло.

«Она открыла сумку, вынула оттуда какую-то книгу и протянула мне. Книжка белая, рамка черная, и большими внятными буквами на белой обложке:

У меня похолодели руки, а сердце нырнуло куда-то в колени. “Реквием” – напечатан! Уже не машинопись, а книга. На титуле: Товарищество Зарубежных Писателей. Мюнхен. 1963.

Мюнхен. Почему именно в Мюнхене? Но не все ли равно?

И сразу передо мною Фонтанный дом, продавленное кресло возле печки, беспорядок, ее нерасчесанные волосы на мятой подушке, вспышка огня в пепельнице, обгорелые края заворачивающегося клочка бумаги. Пепел. 1938.

А сейчас ее слово воскресло из пепла и обращено в самый обыкновенный, обыденный, заурядный предмет: книга! В мире миллионы – а быть может, и миллиарды книг! – ну, вот, прибавилась еще одна. Еще одна книга – только и всего.

“Пепел Клааса”.

Пока я перелистывала “Реквием”, добывая при этом слова не из напечатанного текста, а из самой себя, – Анна Андреевна уверяла Эмму, что ее, Ахматову, начнут теперь “перемалывать на кофейной мельнице”. – “Не думаю”, – говорила Эмма. Я тоже. Вряд ли станут наши, взамен неудавшегося мирового пожара, раздувать новый мировой скандал – вроде пастернаковского. Слишком глупо. Умнее просто не заметить. Борис Леонидович, напечатав за границей “Живаго”, жизнью своей и смертью своей выплатил вперед все сполна. Довольно с нас и того позора, что великий “Реквием” прозвучал на Западе раньше, чем дома. “Мюнхен”.

Я отдала книгу Анне Андреевне, и она в тот же миг спрятала ее в сумку. Ну да, чтоб на поверхности не лежала. «Если, в порядке чуда, я получу еще один экземпляр – он будет ваш», – обещала она».

«Полвека тому назад жил я в Москве, бывал в Петербурге. Существовало тогда там… артистическое кабаре “Бродячая собака”… В один из приездов моих в Петербург, в 1913 году меня познакомили в этой Собаке с тоненькой изящной дамой, почти красивой, видимо, избалованной уже успехом, несколько по тогдашнему манерной. Не совсем просто она держалась. А на мой, более простецко-московский глаз, слегка поламывалась… Была она поэтесса, входившая в наших молодых кругах в моду – Ахматова. Видел я ее в этой Собаке всего, кажется, один раз. На днях получил из Мюнхена книжечку стихотворений, 23 страницы, называется “Реквием”. На обложке Анна Ахматова (рис. С. Сорина, 1913). Да, та самая… И как раз того времени… Говорят, она не любила этот свой портрет. Ее дело. А мне нравится, именно такой помню ее в том самом роковом 13-м году. Но стихи написаны позже, а тогда не могли быть написаны… Эти стихи Ахматовой – поэма… (Все стихотворения связаны друг с другом. Впечатление одной цельной вещи. Дошло это сюда из России, печатается “без ведома и согласия автора”… Издано “Товариществом Зарубежных Писателей”, списки же “рукотворные” ходят, наверное… по России как угодно)… Да, пришлось этой изящной даме из “Бродячей собаки” испить чашу, быть может, горчайшую, чем всем нам, в эти воистину “Окаянные дни” (Бунин). Я-то видел Ахматову “царскосельской веселой грешницей” и “насмешницей”… Можно ль было предположить тогда… что хрупкая эта и тоненькая женщина издаст такой вопль – женский, материнский, вопль не только о себе, но обо всех страждущих – женах, матерях, невестах, вообще обо всех распинаемых?

В том-то и величие этих 23 страничек, что “о всех”… Опять и опять смотрю на полупрофиль Соринской остроугольной дамы 1913 года. Откуда взялась мужская сила стиха, простота его, гром слов будто обычных, но гудящих колокольным похоронным звоном, разящих человеческое сердце и вызывающих восхищение художническое? Воистину “томов премногих тяжелей”. Написано двадцать лет назад. Останется навсегда безмолвный приговор зверству».

Когда «железный занавес» дал трещину, до Анны Андреевны стали доходить известия о публикациях зарубежных биографов и исследователей. Нередко публикации эти вызывали у нее недоумение и даже гнев.

Господин Нива!

Надеюсь в ближайшее время подробно и убедительно написать Вам по поводу сделанного Вами перевода очерка С.К. Маковского.