– Что случилось? – опять выглянула из шалаша Ольга.

Отец Василий хотел соврать и понял, что не может. Не сейчас. Потому что случись ему ошибиться в своих надеждах, и этот костер станет их погребальным костром, а часы или даже минуты, проведенные вместе, их последними минутами.

– Вода наступает, – дрогнувшим голосом произнес он.

Ольгины глаза широко распахнулись, задумались, ушли куда-то глубоко в себя, а потом снова прямо и властно посмотрели на мужа.

– Если они не успеют, что мы будем делать? – тихо, но внятно спросила она.

– Пойдем по льду, – сипло ответил он.

Он знал, что это почти стопроцентное самоубийство. Но именно почти. Потому что сломаться и смиренно ждать конца было бы еще хуже – слишком уж много раз он видел, чем обычно кончается такая жизненная установка.

Из-за горизонта медленно, слишком медленно, невероятно медленно поднималось солнце.

* * *

Слоистая смесь мокрого и тяжелого, а затем сухого и трухлявого плавника оказалась тем, что надо: гигантский столб густого, удушливого дыма шел почти вертикально вверх, и не заметить его было просто невозможно. Отец Василий бросился собирать топливо впрок, время от времени заруливая в знакомую заводь и со все возрастающей тревогой отмечая, как поднимается вода, отнимая у них берег – метр за метром.

Ольга помогала как могла: придерживая ребенка левой рукой, она свободной правой упорно подтаскивала и бросала в костер помогающий огню жить сухой, хрусткий камыш. Но лучше бы она этого не делала: каждый раз, когда отец Василий натыкался взглядом на Ольгину округлую, дышащую жизнью фигуру, на маленького Мишку у нее на руках, у него внутри все обрывалось, руки словно теряли силу, а ноги подгибались от невыразимого ужаса и неприятия всего происходящего.

А вода все прибывала и прибывала…

* * *

– Миша! – позвала его Ольга, когда отец Василий, в очередной раз отметив, что вода отняла у них еще около полутора метров жизненного пространства, возвращался с огромной, тяжелой корягой.

– Да?

– Мне кажется, здесь какой-то звук… Как мотор… Слышишь?

Отец Василий бросил корягу оземь и прислушался. Несуразным, огромным молотом колотилось в груди его сердце, тяжело, с хрипами, как дырявые кузнечные мехи, шумели натруженные легкие, кажется, шумела в ушах прилившая к голове кровь… и все. Больше он ничего не слышал.

– Это как моторка, – словно чувствуя себя виноватой в том, что он не слышит, подняла брови шалашиком Ольга. – Тарахтит… Я точно это слышу.

Отец Василий сел – ноги просто не держали. Казалось, что, остановившись, он позволил невероятной, многосуточной усталости навалиться на себя всей мощью. Остро закололо сердце – впервые в жизни, а в глазах поплыли красные круги.

– Миша! Я точно слышу! – крикнула Ольга. – Миша, смотри!

Отец Василий поднял глаза: со стороны Усть-Кудеяра прямо на них летел вертолет. Он знал, что так не бывает: вертолеты не прилетают спустя пару или сколько там прошло часов после подачи тревожного сигнала. Но вертолет был, и он летел именно к острову.

– Л-ю-уди! – закричала и запрыгала Ольга, размахивая мужниным подрясником. – Сюда-а! Мы зде-есь!

Священник тяжело поднялся. «Надо бы тоже покричать, – подумал он. – Обязательно надо… Сейчас… Да… Сейчас я немного отдохну и… покричу… Нет, отдыхать некогда. Надо сейчас… Как не хочется…» Перед глазами поплыли синие всполохи, и он почему-то услышал далекий мамин голос. «Миша! Мишенька! – ласково звала его мама. – Миша…»

* * *

Он плохо запомнил, как его поднимали на борт. Что-то кричала, тряся его за грудки, жена, что-то спросил строгий, сосредоточенный человек со шприцем в руках, размахивал руками молодой парень в куртке с яркими буквами «МЧС» на спине… Вот, в общем, и все.

И это уже потом он порывался вскочить с металлических раздвижных носилок, что-то объяснить о том, как попал на этот остров, рассказать, обязательно рассказать о костолицем, бывшем миссионере Борисе, погибшем, чтобы защитить его и его рожавшую в тот момент супругу…

Парни кивали, но лица их были тревожны, словно они и не были рады успешно проведенной операции. И только после второго укола отец Василий вдруг подумал, что не стоит, пожалуй, нагружать своими переживаниями и без того уставших спасателей. Потому что он тоже устал. Потому что он тоже… мысли путались, кружились в странном сюрреалистическом хороводе и покидали его одна за другой, пока голова не стала ясной, чистой и свободной от всего. Пустота – в этом был смысл покоя. Бог – единый и всемогущий – в этом был смысл Пустоты. Он захотел было испугаться крамольности этого своего нового понимания и не смог – Великая Пустота, царившая в нем, не умела бояться. А потом наступил сон.

* * *

Когда отец Василий окончательно проснулся, все было совсем по-другому. Он лежал на белых, чистых простынях у огромного, чисто вымытого окна, и солнце мягко освещало желтый линолеум пола и часть стены слева от койки. Священник не помнил точно, кто, что и когда ему говорил, но откуда-то знал, что с Олюшкой все нормально и даже то, что ребенок абсолютно здоров и весит три килограмма семьсот пятьдесят граммов.

На тумбочке справа в роскошной, синего стекла вазе стояли длинноногие темно-красные розы, а возле койки мирно дремала сидящая на жестком больничном стуле пожилая медсестра.

– Сестра-а… – весело позвал ее священник, и женщина вздрогнула и подскочила.

– Проснулись? И слава богу! Побегу, Константину Ивановичу скажу! – подхватилась она. – А то они мне строго-настрого приказали: как проснется, так сразу к нему!

Отец Василий улыбнулся; он помнил, какие строгости всегда наводил в своей образцово-показательной больнице Костя. По крайней мере, персонал всегда относился к своему главврачу, словно к «вождю всех времен и народов» – обожал и боялся одновременно.

Захлопали далекие двери, раздалась в гулком коридоре быстрая докторская походка, и на том конце действительно огромной, с трехметровыми потолками палаты появился сияющий улыбкой Костя.

– Очухался? Вот и молодец! А то я вчера твою Ольгу еле уговорил домой уйти.

– А что со мной было? – поинтересовался священник.

– Если я скажу, что перенапрягся, будет достаточно? – засмеялся Костя. – А то у тебя там такой список всего, что ого-го!

– А сейчас я здоров?

– К сожалению, нет, – покачал головой главврач. – Домой мы тебя, разумеется, выпишем, но именно домой. Никаких круглосуточных бдений в храме, никаких боевых и трудовых подвигов… Хватит, молодой человек, супермена из себя строить. Пора привыкать жить в мире с собой и окружением. Это тебе даже Ефимов скажет. Если выживет.

– Ефимов? – удивился священник. – Борис?

– Да, Борис Ефимов. А чего ты так отреагировал? – заинтересовался главврач.