есть, наконец, радио. Голос то усиливался, то затихал, это инженер на радиоузле регулировал настройку, вот голос очистился от хрипоты, поменялся диктор, стали передавать песни, и тогда заговорили по избам, засмеялись, освобождаясь от оцепенения, показывая на репродуктор пальцами. Кто-то побежал к соседям с новостью, спрашивал: «У вас говорит? И у нас говорит! Мы сидим, ужинаем, а оно как закричит на стене! Гос-споди, у меня аж сердце зашлось! У вас черный круг, а нам коричневый выдали. Побегу домой, а то вдруг замолчало!..»

Позже немного, когда загорятся под потолками лампочки, так же вот будут бегать из избы в избу соседи, восклицая: «У вас горит?! И у нас горит! Аж хоть глаза зажмуривай! Под кровать залезла — светлынь! Вот до чего дожили, кума! Коптилки выбрасывай, а?»

К радио скоро привыкли. В шесть часов утра начинала говорить Москва: гимн, «Последние известия», новости по стране, гимнастика. За Москвой следом областной город выступает с новостями.

— Вот до чего додумались, — рассуждали промеж собой мужики, — в своей избе сидишь и слушаешь, что где происходит. Ну и диво!

Сделал свое дело радиоинженер, начал помогать товарищам. А уж притащили на тракторных санях из Пихтовки локомобиль — паровую машину, похожую на небольшой паровоз, а с ним необходимое для электростанции оборудование: много всего. И электростанция готова — длинное строение, видом амбар, разделенное стеной на две части: большая для локомобиля, меньшая — под мельницу. Мельницу еще думали свою завести, чтоб не возить зерно на сторону. Тыльную сторону электростанции разобрали: так уж она была заранее сделана, чтоб вкатить по доскам локомобиль на предназначенное для него место. Вкатили, установили намертво и стенку тут же заделали, не отходя, щели паклей законопатили.

Диковинная машина локомобиль. Паровоз и паровоз, кто паровоз видел: на колесах, тело длинное, топка, куда дрова бросают, котел паровой, труба, трубки разные пароотводные, шкивы, манометр и даже свисток — сигналы давать. Ходят мужики вокруг, смотрят.

Началась работа для инженеров. Ах как работали они: споро, неспешно, а главное — умно, грамотно, советуясь между собой и с председателем: а он как думает? Никишин в них души не чает, не нарадуется на них, по имени-отчеству каждого, руки жмет. И они к нему с уважением, они ко всем с уважением — хоть стар, хоть мал. Будешь жать руки таким-то людям, шапку снимешь за версту. Погляди, как увлеченно работают — ловко, весело. Вот что значит дело свое понимать да любить! Деревню из тьмы вытянули. У кого семилинейная лампа — хорошо, десятилинейная — богатый двор. А теперь всем поровну, лампочки одинаковые, проводка одинаковая. Без зависти. Щелкнул выключателем — загорелось, щелкнул — потухло. Красота!..

Пока одни, инженер-механик в основном, с локомобилем возились — настраивали его, опробовали, другие помогали в деревне. Инженер-электрик провода тянул-крепил по тем же столбам, повыше только чуть протянутых уже. А радиоинженер тем временем внутреннюю проводку вел по избам, лампочки вкручивал в патроны, выключатели крепил. И по деревне, по улицам-переулкам, через три столба на четвертый лампочки подвешены, чтоб ходить не спотыкаясь вечерами осенними. Над конторой лампочка. По дворам скотным — не нарадуются доярки. На сушилку подвели ток, сразу десятки рук освободились. Все зерноочистительные машины — веялки, клейтоны, сортировки, триера бабы до того вручную крутили. Попробуй покрути целыми днями, губы искусаешь. А теперь крутит машины шкив, соединенный с электромотором. Транспортер-погрузчик зерно засыпает в ту же веялку безостановочно, такой же транспортер отгребает провеянное зерно, отбрасывая в ворох. И не верится даже — вчера вручную, сегодня электричеством, стой рядом, следи-наблюдай. Инженер-электрик на сушилке за главного: проверяет, ремонтирует, если что…

К пятидесятому году, значит, была у них радиостанция в Жирновке, электростанция, сушилка, работающая на электричестве, мельница, пилорама. А тут еще автомашину-полуторку дали колхозу, живи да радуйся. Машину как пригнали из района — распорядился председатель, дело было летом, в воскресенье катать всех желающих от Юрковки до Жирновки и обратно целый день: вроде как бы праздник.

— А помнишь, не верил ты, а? — это Никишин Тимофею Гавриловичу…

Только пропал ваш труд, инженеры. Где вы там? Живы ли и помните ли деревню на Шегарке и сколько вы сделали для нее? Не говорит радио, проведенное вами, не стучит электростанция, разобрали ее. Не светят лампочки по улицам и в избах — столбы вывернули до единого, увезли. Нет деревни Жирновки, где прожили вы с осени сорок седьмого по весну пятьдесят пятого, три двора осталось жилых, да и те последние дни тянут.

Пропал твой труд, председатель Никишин. Где ты там в городе, куда поехал умирать? Жив ли? Бывший твой бригадир жив еще, ходит на работу, тюкает топором, роняя слезы.

Пропал ваш труд, бабы, надорвавшие животы на колхозной работе. Заросли поля, где вы корчевали деревья, расширяя посевы и сенокосы. Некому косить, некому пахать, да и вы старухи уже.

Пропал ваш труд, мужики, девки, подростки. Разметало вас по другим местам, иная у вас жизнь теперь, иные думы и заботы, и все дальше и дальше уходите вы памятью от родных мест.

Спасибо всем вам, милые мои, вы сделали все, что было в силах ваших. И не ваша вина, что деревни Жирновки более нет на земле. А чья вина, попробуй вот разберись — голова кругом идет, болит…

Тимофей Гаврилович вздохнул, отложил топор, чтоб закурить и взглянуть на сделанную работу. Сделано было хорошо и порядочно для одного человека, да еще за полдня. Стоя возле окна, он курил, глядя на улицу. Дождь все не переставал. Что там делает Витька во Вдовине в такой день, непонятно. Возит что-то. А Петр промок, должно быть, до последнего. Стоит где-нибудь под кустом, сунув руки в рукава дождевика, набросив на голову капюшон, или башлык, как он его называет, а дождевик набух и отяжелел. Не видно и не слышно его со стадом, а в обед должен он загнать скот на час-другой: пойдет поест, обогреется и обсохнет.

Часов у Тимофея Гавриловича не было, но по времени он чувствовал, что пора идти обедать. Опустив топор в ящик, поставив ящик в угол, Тимофей Гаврилович поплотнее запахнулся в дождевик и, внимательно глядя на дорогу, выбирая, куда ногу поставить, пошел, редко ступая, горбясь, думая, как там жена, полегчало ли ей.

Когда он вошел в избу, старуха лежала на кровати, накрыв ноги фуфайкой. Увидев мужа, приподнялась. В избе было тепло, на плите стояла кастрюля с супом. Ходики показывали половину второго. Раздевшись, Тимофей Гаврилович помыл руки, прошел к столу. Сапоги он снял в сенях, вытерев о траву возле избы.

Старуха налила супу ему в чашку, себе в помятую алюминиевую тарелку. Хлеб