– Но…

– Что но? – сказала Сара, когда молчание начало казаться невыносимым.

– Но мне казалось, что ты лесбиянка.

– Лесбиянка? С чего ты взял?

– Ну твои отношения с Вероникой.

– Ну да, но до этого был Грегори, а теперь… теперь Энтони. Он очень милый. Уверена, он тебе понравится. Вероника была… нет, не этапом, это слово не отражает всей важности, Вероника так много значила для меня, но… не знаю. Это так сложно…

– Но, Сара, ты же сказала – я помню, как ты сказала, – что Вероника изменила для тебя все. Она познакомила тебя с твоей подлинной натурой: вот как ты выразилась.

– Ну, вероятно, я себя тогда очень плохо знала. Наверное, была слишком молода, Роберт. Мы оба были молоды.

– А как же… как же твои слова об идеальном спутнике жизни? Ты помнишь?

– Смутно…

– Ты сказала, что это идеальный спутник – это я, но в женском обличье. Моя сестра-близнец. Вот что ты сказала.

– Я как раз хотела спросить тебя. – Клео услышала, как заскрипел стул. Сара встала. – Ты ее искал? Ты ее нашел?

– Постой, – сказала Клео. – Мне только нужно… мне только нужно вынести мусор.

Она выскользнула через черный ход, ощупью пробралась по неосвещенному коридору и наткнулась на другую дверь, запертую на замок и задвижку. Казалось, целая вечность понадобилась, чтобы найти ключ (торчал в скважине) и отодвинуть тугой засов, после чего Клео обнаружила, что стоит в заброшенном кухонном дворике, а над ней сияют звезды. Она захлопнула дверь, согнулась пополам, и ее вывернуло. Клео опустилась на четвереньки и продолжала содрогаться в рвотных спазмах, пока они не перешли в рыдания.

С трудом поднявшись на ноги, она ощупала карман джинсов. Слава богу, ключи от машины на месте.

Клео обежала дом. Он видела в кухонном окне лицо Сары, подсвеченное золотистым сиянием свечей. Увидит ли ее Сара? Заметила ли она, как нелепая, безумная женщина с размазанной от слез косметикой, добежав до машины, дергает ручку дверцы?

Клео завела мотор, машина захрустела шинами по гравию, давая задний ход, и рванула по дорожке как раз в тот момент, когда Сара, осознав что происходит, мчалась вниз по ступенькам.

Не разбирая дороги, Клео гнала много миль. Ей хотелось привести себя в порядок, вытереть глаза и лицо, но она не осмеливалась остановиться, не убедившись, что ее не преследуют.

Наконец она поняла, что не может больше ждать, и свернула на ближайшую площадку для отдыха.

Внизу лежал синий и сонный океан, на дороге больше никого не было – никакой Сары. Поднимался вечерний туман, и сколько бы Клео ни вглядывалась в его спокойную белизну, она не смогла различить даже призрака еще одной встречи с Сарой.

Доктор Дадден не остался на второй день семинара. Еще сутки назад это мероприятие представлялось таким важным, но теперь он понимал, что семинар изначально был бессмысленным и банальным. Имелись куда более неотложные дела. Его карьера, его работа, его репутация, само продолжение исследований в клинике Даддена – все это находилось под угрозой. Все силы, объединившиеся против него, силы невежества, зависти, консерватизма, пришли в движение. Заговор набирал обороты.

Все это стало ясно доктору Даддену в ту ночь, что он провел, энергично вышагивая по лондонским улицам. Она не сомкнул глаз и чувствовал себя вполне бодрым; в то утро он обрел полную уверенность, что больше никогда не заснет. Губы его сложились в невольную усмешку, когда он оглядел вагон поезда и увидел, сколько пассажиров – в самом начале дня! – дремлют, посапывают, кемарят, клюют носом, дрыхнут, рты глупо приоткрыты, головы поникли, веки опущены. Неужели у этих людей нет чувства собственного достоинства, нет уважения к себе? Неужели они так сильно ненавидят жизнь, что при любой возможности вынуждены сбегать от нее? Прежде доктор Дадден не раз спрашивал себя: а стоит ли вообще класть жизнь на спасение этих существ, – но больше этот вопрос не имел для него значения. Доктор Дадден понял, что идея, будто судьба уготовила для него роль спасителя человечества, была нелепа. Одно из заблуждений, которые не давали ему двигаться вперед. Суть, подлинную суть, такую простую и очевидную, можно выразить в нескольких словах. Да, подлинная суть заключается в следующем: доктор Дадден прав, а все остальные ошибаются. Он способен это понять, а они нет. И все сводится к простому спору между добром и злом. Дадден против остального мира.

Теперь, когда он видел все в новом свете, его грызла неудовлетворенность от прежних своих ошибок, компромиссов и промедлений. Он тратил время в бесплодных беседах с полоумными пациентами; расходовал силы на паллиативное лечение симулянтов, невротиков, ипохондриков и слабаков. Первое, что он сделает, когда вернется в клинику, – отпустит пациентов. Всех. Вызовет целый караван такси и избавится от них, устроит генеральную уборку. Пациенты – не что иное, как помеха, нелепое препятствие. Имеет значение только то, что происходит в подвале, но даже там он слишком много времени убил впустую. Эксперименты на животных следовало прекратить много месяцев назад: он давно узнал все, что требовалось, о поведении крыс, собак и кроликов. С этого момента он будет работать только с людьми. Лишь так можно двигаться вперед. Он не должен допустить, чтобы это дурацкое происшествие помешало его миссии. Стыд и позор, что он позволил запугать себя сплетнями, злобными слухами, невежественной болтовней. Он знает, что его оборудование совершенно безопасно, и докажет это. Немедленно докажет – открыто, неопровержимо и единственным возможным способом. Он поставит эксперимент на себе.

Мысли доктора Даддена ускорялись, а поезд, везший его назад в Эшдаун, напротив, замедлял ход, заставляя его потеть от раздражения и нетерпения. Между станциями то и дело случались долгие, необъяснимые остановки. Во время третьей или четвертой доктор Дадден вскочил, сорвал наушники – он слушал баховские «Гольдберг-вариации» – и брезгливо выбросил плейер в окно. Даже любимая прежде музыка вызывала теперь отвращение.

– Кашка! – кричал он, несясь обратно к своему месту. – Пресная кашка! Усыпляющее дерьмо!

На косые взгляды обеспокоенных пассажиров он не обращал внимания. Плевать он хотел на мнение этих полусонных глупцов. Его больше не интересует, что думает о нем окружающий мир, ведь они все сговорились. Все. Майерс и Коул организовали против него заговор, в этом нет никаких сомнений, а Рассел Уоттс с готовностью сыграл роль подсадной утки; и в клинике, наверное, есть шпион, подсадная утка, собирает о нем информацию, плетет интриги за его спиной. Доктор Мэдисон, кто же еще, эта гнусная старая сука давно имеет на него зуб. А как насчет того щелкопера? Ему тоже нельзя доверять. Он ничуть не удивится, если эти двое окажутся в сговоре. Теперь он припоминает, что в свою первую ночь Терри тайком встречался с доктором Мэдисон на террасе; а на следующее утро с издевкой сообщил, что знаком с ней «поверхностно», и даже имел наглость – да-да, все вспомнил, и все встало на свои места – этот ублюдок даже посмел, не моргнув глазом, упомянуть имя Сары. Значит, они все заодно, в этом не может быть сомнений. Правда, с тех пор (насколько он знает) Терри почти не разговаривал с доктором Мэдисон, но разве это не очевидный признак заговора, еще одно свидетельство – если они еще нужны – тайного и зловещего союза, не требующего объяснений…