— Ну, здравствуй, новый русский, — сказала она, — Заходи. Что без звонка?

— Рубашки, — сказал он, проходя в кухню и садясь на свой любимый диванчик.

— Сейчас, — сказала она. — А чего это они тебе вдруг понадобились?

— Если честно, то они мне совершенно не нужны.

— А что тогда, Стас?

И как это он учуял, что она ходила к Фотолюбителю? Ну, четверть века же вместе прожили почти, вот и учуял.

— Просто меня сюда тянет. Ты сейчас на дачу? Может быть, я тебя отвезу?

— Да незачем, я и на электричке доеду, — сказала она, доставая продукты из холодильника и помещая их в хозяйственную сумку.

— Может, мне тоже хочется на дачу. К Кристоферу и вообще.

— У тебя есть загородный дом.

— У меня есть загородный дом, — сказал он, — Но там нет Кристофера. И тебя.

— Так получилось: либо одно, либо другое. Так сложилось. Мне досталась дача.

— Тогда я хочу на дачу, — сказал он.

— Ну приезжай как-нибудь. Хочешь — завтра.

— Почему не сегодня? — сказал он, — Я продам этот дом, если он тебе не нравится.

— Пусти, мне надо ехать, а то я не успею на восемь двадцать.

Они вместе вошли в лифт, двери сомкнулись, и ему в глаза снова бросилось слово из трех букв, нацарапанное чуть выше уровня его глаз.

— Удивительно, — сказал он, тыча пальцем в это слово, — как это ты, училка, до сих пор не позвонила в домоуправление, чтобы они это как-нибудь заклеили, что ли.

— А я его до сих пор просто не видела, — в самом деле удивившись, сказала Алла, — Наверное, оно выше, чем я обычно смотрю. А может, у меня такая особенность зрения, я плохо вижу плохое. Завтра же позвоню в ДЭЗ.

— Да оно же тут уж лет десять написано, — сказал Стас. — Я даже думал, может, это Лешка его написал, когда был маленький. Но, пожалуй, нет, высоковато; когда он стал такого роста, он бы уже написал что-нибудь другое. А ведь правильно, по сути, написано, — докончил он, уже выходя из подъезда следом за Аллой, — Ну, так я приеду завтра к тебе? Или мне туда, ну, как в лифте написано?

— Да нет, почему же, — сказала Алла, чувствуя себя сейчас такой же красивой, как на снимке у Рыбкина, и такой же великодушной, — Приезжай, поговорим.

Воскресенье, 23 июля, 22.30

Кузякин решительно вытряхнул переполненные пепельницы в помойное ведро, вытер влажной тряпкой пыль со стола, расправил и положил на освобожденное таким образом место несколько листочков, переданных ему в папке Наташей, и вооружился ручкой. Он изучал их некоторое время, вчитываясь, делая пометки, затем включил компьютер, вошел в Интернет и набрал в поисковой системе данные: «Вожакова Ирина Георгиевна». Поиск дал всего четыре ссылки, в том числе: «В конкурсе на самый сладкий поцелуй, который проводился вчера в клубе „Всего одна ночь“, победили Рита Гуторина и Ирина Вожакова…» Клуб «Всего одна ночь», куда Кузякин перешел по ссылке, оказался заведением с уклоном в стриптиз, судя по иллюстрациям на сайте. По дальнейшим заманчивым ссылкам Журналист не пошел, а, стерев прежний текст в окошке поиска, набрал: «Георгий Вожаков». Тут выкинуло совсем другие ссылки, больше по газетам, а также на сайт Тульского оружейного банка. Скоро стало понятно, что этот Вожаков, чьей дочерью, по-видимому, и была Ирина Георгиевна, был, с одной стороны, председателем совета директоров банка, а с другой — главой регионального отделения некой партии и что месяцем раньше в составе делегации каких-то российских парламентариев он ездил на авиационную выставку в Малайзию.

Кузякин достал кассету и вставил ее в гнездо, чтобы посмотреть сюжет. Он был короткий, плохо записанный неподвижной скрытой камерой, но впечатляющий разнузданностью порнографической сцены. Единственная ее участница женского пола была, несомненно, похожа на Ирину Вожакову с сайта «Всего одной ночи», но показывать это с таким комментарием, конечно, было нельзя. Да и вообще, сообразил Кузякин, это никому и ни при каких обстоятельствах нельзя было показывать. Работы, чтобы дать в эфир хоть маленький кусочек, проделать надо было очень много, и работы гадкой. Он пошел к холодильнику в кухне и налил рюмку водки. Конечно, деньги тут будут хорошие. В конце концов, Шкулеву и необязательно отвечать прямо завтра. Выпив и закусив орешками, он вернулся за стол, открыл в текстовом редакторе файл «Roman» и прочел название «Прямой эфир». Потом он прочел первую фразу, вышел из текста в папку с файлами и уже занес палец над клавишей «delete», но все-таки опять пошел к холодильнику и налил себе еще водки. В это время на столе зазвонил телефон. Кузякин взглянул на часы, отметив, что стрелки показывают без десяти одиннадцать, и, подойдя к столу с рюмкой в руке, снял трубку. Звонила Хинди:

— Привет, Кузя! Я тебя не разбудила?

— Нет, — сказал он, вздрагивая от застывшей на экране сцены массового соития. Он выключил экран так поспешно, как будто Хинди могла подсмотреть по телефону.

— Что ты делаешь? Роман пишешь?

— Ну, не совсем, — сказал он, — Роман — это вечное, может и подождать, а мне тут другую работу подбросили. А ты где? Что-нибудь случилось?

— Нет, — сказала она, и Кузякин по шуршанию в трубке понял, что она где-то там у себя устраивается поуютнее, — Я из клиники. Дежурю сутки. Нервных больных уже спать разогнала, а сама чаю крепкого напилась, и не спится…

Кузякин представил, как она там, наверное, сидит в белом халатике и чулках, поскольку на улице шел дождь, на диванчике в комнате для медсестер, а на столе горит лампочка с алюминиевой биркой клиники, а рядом стоит чашка недопитого чая, и он сказал в трубку:

— Слушай, Хинди, а что, если я сейчас к тебе приеду? Я же тут недалеко.

Она замялась на том конце провода; он уже полез в ящик стола, где у него лежали ключи от машины, и тут вспомнил, что выпил, но это, подумал он, ничего, уж как-нибудь, орешки отбивают запах. Но она сказала после паузы:

— Понимаешь, у нас запирают на ночь, там охрана, ты не пройдешь. А у тебя что-нибудь случилось? Ты, вообще, почему не спишь?

— Да ничего особенного, — сказал он, прикуривая одну сигарету от другой. — Просто вялость какая-то, голова как будто не моя, да и настроение… Как-то все…

— Это у тебя реактивное состояние, — сказала она с ноткой учености в голосе, — Легкая депрессия. Ты в суде переволновался, а теперь у тебя отходняк. Это ничего. Приезжай утром между девятью и десятью, я тебе укольчик сделаю.

— Ладно, — сказал он. — Если проснусь.

— А ты сейчас иди ложись спать. А хочешь, я тебя дня на три устрою полежать у нас в клинике до суда? Тут у нас знаешь как хорошо? Тихо…

— Да что ты, Хинди! Когда мне в клинике лежать? Да и зачем?

— Ну, как хочешь, — сказала медсестра обиженно, — Тогда все равно завтра утром я тебя жду.

— Если проснусь, — сказал Кузякин. — Я тебя целую.