не вызывали бы никакого удивления со стороны Петти, разве что его поразил бы факт, что они так мало изменились.

Другой камень в основании современной экономики, по мнению Хендерсон, заложил Джон Локк, выдающийся философ эпохи Просвещения. Локк предложил идею, что цены объективно определяются спросом и предложением. Этот закон спроса и предложения получил высокий статус наравне с ньютоновскими законами механики, и этот статус достаточно высок даже сегодня для большинства экономистов. Она заметила, что это замечательная иллюстрация ньютоновского духа экономики. Интерпретация кривых спроса и предложения, которая присутствует во всех учебниках по началам экономики, основана на допущении, что участники рыночных отношений будут автоматически «притягиваться» безо всякого «трения» к «равновесной» цене, определяемой точкой пересечения двух кривых. Здесь тесная связь с ньютоновской физикой была очевидна для меня.

– Закон спроса и предложения также идеально согласуется с новой математикой Ньютона, дифференциальным исчислением, – продолжала Хендерсон. Она пояснила, что экономике предписывалось оперировать с постоянными изменениями очень малых величин, которые наиболее эффективно могут быть описаны с помощью этого математического метода. Эта идея заложила основу для последующих усилий превратить экономику в точную математическую науку. – Проблема заключалась и заключается в том, – утверждала Хендерсон, – что переменные, используемые в этих математических моделях, не могут быть точно просчитаны, а определяются на основе допущений, которые часто делают модели совершенно нереалистичными.

Вопрос о базовых допущения, лежащих в основе экономических теорий, привел Хендерсон к Адаму Смиту, наиболее влиятельному из всех экономистов. Она развернула передо мной живую картину интеллектуального климата эпохи Адама Смита – виляние Дэвида Юма, Томаса Джефферсона, Бенджамена Франклина и Джеймса Ватта – и могучего импульса начинающейся промышленной революции, которую он встретил с энтузиазмом.

Хендерсон пояснила, что Адам Смит принял идею о том, что цены должны определяться на «свободных» рынках с помощью балансирующего влияния спроса и предложения. Он основал свою экономическую теорию на ньютоновских понятиях равновесия, законах движения и научной объективности. Он вообразил, что балансирующие механизмы рынка будут действовать почти мгновенно и безо всякого трения. Мелкие производители и потребители с равными возможностями и информацией должны встретиться на рынке. «Невидимая рука» рынка должна была направлять индивидуальные, эгоистические интересы в сторону всеобщего гармоничного улучшения, причем «улучшение» отождествлялось с производством материальных благ.

– Эта идеалистическая картина все еще широко используется сегодняшними экономистами, – сказала Хендерсон. – Точная и свободная информация для всех участников рыночной сделки, полная и мгновенная мобильность перемещаемых работников, природных ресурсов и оборудования – все эти условия игнорируются на большинстве сегодняшних рынков. И все же большинство экономистов продолжают применять их в качестве основы для своих теорий.

– Вообще, сама идея свободных рынков кажется сегодня проблематичной, – вставил я.

– Конечно, – категорично согласилась Хендерсон. – В большинстве индустриальных сообществ гигантские корпоративные институты контролируют предложение товаров, создают искусственный спрос посредством рекламы, имеют решающее влияние на национальную политику. Экономическая и политическая мощь этих корпоративных гигантов пронизывает каждую область общественной жизни. Свободные рынки, управляемые спросом и предложением, давно канули в лету. Сегодня они существуют только в воображении Милтона Фридмана, – добавила она со смехом.

От зарождения экономической науки и ее связи с ньютоно-картезианской наукой наша беседа перешла к дальнейшему анализу экономической мысли в XVIII–XIX веках. Я был зачарован живой и доходчивой манерой Хендерсон, в которой она рассказывала мне эту длинную историю – подъем капитализма; систематические попытки Петти, Смита, Рикардо и других классических экономистов оформить новую дисциплину в виде науки; благие, но нереальные попытки экономистов-утопистов и других реформаторов; и, наконец, мощная критика классической экономики Карлом Марксом. Она описывала каждую стадию эволюции экономической мысли в рамках широкого культурного контекста и связывала каждую новую идею со своей критикой современной экономической практики.

Мы долго обсуждали идеи Карла Маркса и их связь с наукой его времени. Хендерсон утверждала, что Маркс, как и большинство мыслителей XIX века, очень заботился о том, чтобы быть научным, и часто пытался сформулировать свои теории на картезианском языке. И все же его широкий взгляд на социальные явления позволил ему вырваться из рамок ньютоно-картезианской концепции в некоторых очень важных направлениях. Он не занимал классическую позицию объективного наблюдателя, он пылко защищал свою роль участника, утверждал, что его социальный анализ неотделим от социальной критики. Хендерсон также заметила, что, хотя Маркс часто становился на защиту технологического детерминизма, который делал его теорию более приемлемой в качестве некой естественной науки, у него также были и серьезные открытия, касающиеся взаимосвязанности всех явлений. Он рассматривал общество как органическое целое, в котором идеология и технология важны в равной степени.

С другой стороны, мысль Маркса была совершенно абстрактна и достаточно далека от скромных реалий локального производства. Так, он разделял взгляд интеллектуальной элиты своего времени на добродетели индустриализации и модернизации того, что он называл «идиотизмом сельской жизни».

– А как насчет экологии? – спросил я. – Было ли у Маркса какое-то экологическое сознание?

– Безусловно, – ответила Хендерсон без колебания. – Его взгляд на роль природы в процессе производства был частью его органичного восприятия реальности. Маркс подчеркивал важность природы в социально-экономической структуре во многих своих работах.

– Мы, конечно, должны понимать, что экология не была центральной проблемой в его время, – предостерегла Хендерсон. – Разрушение окружающей среды не ощущалось так остро, поэтому мы не можем ожидать, чтобы Маркс делал на этом ударение. Но он, безусловно, ощущал влияние капиталистической экономики на экологию. Давайте посмотрим, может быть, я разыщу для вас несколько цитат.

С этими словами Хендерсон подошла к своим внушительным книжным полкам и достала книгу «Хрестоматия Маркса-Энгельса». Пролистав ее, она процитировала из «Экономико-философских рукописей» Маркса:

Работник не может создать ничего без природы, без чувственного, внешнего мира. Это тот материал, на котором проявляется его труд, в котором он действенен, из которого и посредством которого он производит.

Поискав еще немного, она прочитала из «Капитала»:

Весь прогресс капиталистического земледелия заключается в совершенствовании искусства не только обкрадывать работника, но и саму землю.

Мне было очевидно, что эти слова сегодня более актуальны, чем во времена Маркса. Хендерсон согласилась и заметила, что, хотя Маркс не подчеркивал экологических аспектов, его подход мог быть использован для прогнозирования экологической эксплуатации при капитализме. «Конечно, – улыбнулась она, – если бы марксисты честно посмотрели на экологическую ситуацию, они были бы вынуждены признать, что социалистическое общество также не преуспело в этой области. Их экологические проблемы ослаблены более низким уровнем потребления, который они, тем не менее, стараются поднять».

Здесь мы вступили в живую дискуссию о различиях между экологическим и социальным активизмом. «Экологические знания – очень тонкая материя, их трудно положить в основу