Например, в Южной Индии можно ходить обмотанным шалью лунги; совсем как дхоти, которым вы обматываете себя. И не только это, они подтягивают ее наверх и складывают, так что она становится выше колен. Даже в университетах профессора ходят преподавать в такой одежде.

Мне нравится лунги, потому что она очень проста, простейшая: не надо кроить, не надо сшивать, ничего; просто любой кусок ткани может быть превращен в лунги запросто. Но я не был в Южной Индии, я был в Центральной, где лунги надевают только бродяги, бездельники, антиобщественные элементу. Это знак того, что человек не заботится об обществе, что ему нет дела, что о нем думают.

Когда я начал ходить в университет в лунги — когда я поступил в университет, — все замирало на мгновение: студенты выходили из классов, профессора выходили из классов. Как только я проходил по коридору, все вставали, я всколыхнул всех — прекрасный прием!

Вышел заместитель ректора: «Что случилось? Вышел весь университет. Прервали занятия на середине, вышли профессора. И тишина». Он увидел меня, и я всколыхнул его, у него даже не было слов, чтобы прореагировать на меня.

Я сказал: «По крайней мере, вам следует отреагировать. Все эти люди пришли посмотреть на мою лунги». Я думаю им понравилось, потому что каждый день профессора приходили в красивых одеждах, дорогих одеждах. Заместитель ректора был очень разборчив в своей одежде и очень знаменит.

У него было триста шестьдесят пять одежд, по одной на каждый день; за целый год вы никогда не увидели бы его в одинаковой одежде. Он был так помешан на вещах, так озабочен, что никогда не был женат. Однажды я его спросил: «Это как-то связано с вашей одеждой?»

Он сказал: «Как вы догадались?»

Я сказал: «В этом состоит моя работа, это мое исследование; я продолжаю исследовать, как вещи связаны между собой. У меня есть предчувствие, что из-за вещей вы не вступили в брак».

Он сказал: «Это правда, так как я думал снова и снова — это было просто, — или я могу завести жену, или я могу завести полный дом моих собственных вещей; оба фактора не могли существовать вместе. Она пришла бы и начала командовать. И, на самом деле, у меня не оставалось бы достаточно жалования: у нее были бы свои вещи, и она бы сказала: ‘У тебя есть все для полной жизни’. В конце концов я решил, что для меня лучше быть с моими вещами. Я их люблю». Это было почти помешательство. Он сказал: «Я могу пожертвовать всем ради моих вещей».

Если бы вы пришли к нему домой, то были бы удивлены: во всем доме нет ничего, кроме вещей, — он, его слуга и вещи.

Я сказал: «Даже когда вы вышли, никто не ушел. Только посмотрите… бедное лунги — самая бедная одежда — вывела их наружу. И я собираюсь приходить в лунги каждый день».

Он сказал: «Прекрасная шутка, один день — это сработает, но не носите это слишком долго».

Я сказал: «Когда я что-то делаю, то делаю это до конца».

Он сказал: «Что вы имеете в виду? Вы подразумеваете, что собираетесь приходить в лунги каждый день?»

Я сказал: «Именно это я и намереваюсь делать. Если я вам надоел, то я могу даже прийти без лунги. Это я вам обещаю. Если я вам вообще надоел, если вы попытаетесь утверждать, что это неправильно для профессора, и то, и другое, то меня это не волнует… Если вы можете помолчать, я буду ходить в лунги, если же вы начнете что-нибудь делать против меня — мой перевод или еще что-нибудь, — то тогда лунги снимается. Я приду… и тогда вы увидите настоящую сцену».

И это была такая веселая сцена, потому что все студенты начали хлопать, когда это услышали, и он так смутился, он просто вернулся назад в свою комнату. Он никогда не говорил ни единого слова о лунги. Я спрашивал много раз: «Как насчет моего лунги? Что-нибудь было предпринято против него или нет?»

Он говорил: «Только оставьте меня в покое — делайте то, что пожелаете. И я не хочу ничего говорить, потому что все, сказанное вам, опасно; никто никогда не знает, как вы это воспримите. Я не говорил: ‘Прекратите носить лунги’. Я говорил: ‘Возвращайтесь к своим старым одеждам’».

Я сказал: «Они ушли, а то, что ушло, то ушло — я никогда не оглядываюсь назад. Сейчас я намереваюсь ходить в лунги».

Сначала я ходил в лунги с длинной мантией. Потом, однажды, я бросил мантию и начал использовать только повязку. Снова было большое представление, но он держался холодно. Все выходили, а он не выходил, возможно, потому, что он боялся, что я сниму лунги. Он не выходил из своей комнаты. Я постучался в его дверь. Он сказал: «Вы уже это сделали?»

Я сказал: «Еще нет. Вы можете выйти».

Он открыл дверь только для того, чтобы увидеть, одет ли я или я снял с себя все. Он сказал: «Итак, вы сменили теперь и мантию тоже?»

Я сказал: «Я сменил и ее тоже. У вас есть что сказать?»

Он сказал: «Я не хочу произносить ни единого слова. О вас я даже не говорю с другими. Журналисты звонят и спрашивают: ‘Как такое было допущено в университете — ведь это станет прецедентом, и студенты могут начать ходить в лунги, и другие преподаватели могут начать ходить в лунги?’».

«Я им говорю: ‘Что бы ни случилось… даже если все начнут ходить в лунги, со мной будет все в порядке. Я не собираюсь его беспокоить, потому что он угрожает мне тем, что если я его как- нибудь побеспокою, он может прийти голым. И он говорит, что нудизм — это духовно приемлемый способ жизни в Индии. Махавира был голым, двадцать четыре тиртханкары джайнов были голыми, тысячи монахов до сих пор голые, и если тиртханкара мог быть голым, то почему профессор не может? В любом случае нудизм в Индии не может быть не уважаем’».

Так что он сказал: «Я говорю людям: ‘Если он хочет действительно создать хаос… и у него есть последователи, также в