Как у нее все спорилось! Грибы солились, варенья заготавливались впрок. Точно сами собой. Но он-то знал, сколько повседневного, неприметного чужому глазу труда потребно. Она дала ему то, что постылая жена, сбежавшая в первый же год, не могла дать. На роялях играла. А малины насушить не могла. Одно слово – дура!

Настя его, Настенька! «Ковер для собора, присланный вами, государь наш, благодетель, из Парижа получен. Расстилать будем перед Пасхой. Чтобы всем приятно и богато было. Мерой 22 аршина и 15 вершков». Глупая. Думала доложить о разменах. Ни вершка в дороге не пропало!

Старик смахивал с коротких белесых ресниц слезы. Его обвиняют чуть ли не в смерти любовницы. Почитайте. Послушайте. Если и виноват он перед Богом, то не в этом, в других грехах. «Чистят пруды и косят луг. Тимофея отдайте поучиться мороженое делать. Нам будет замена на десертах. Также формочки надо бы приискать приличные, из серебра, я видела в образе раковин. Государь приедет – у нас, как у людей, и еще лучше. Я послала в село Буричи, где будет смотр, чтобы опробовать квартиру вашу. Она в мезонине. Сказывал камердинер мне, что дует. Сейчас войлоком обиваем. Не извольте беспокоиться, станет уютно».

Хозяйка. У него в доме была хозяйка. Грех ли, что слюбилась на стороне? Ведь ему-то прощала молоденьких. Не гнала от себя. «Любезный мой отец граф! Как обрадована вашим письмом. Увидела почерк, сердце занялось. Вам не надобно сомневаться во мне, каждую минуту моей жизни посвящаю я вашему благополучию. Друг мой добрый, часто сама сомневаюсь в вас. Но все прощаю в тот же миг. Разве мы вольны в желаниях? Молодые берут верх над верными, но старыми друзьями. Не смею назвать себя иначе. И того мне много. Выше меры взыскана. Любви море, а сказать не могу, как собака неученая. У нас все слава Богу. Люди и скот здоровы. Сушим зелень, чтоб постели зимой приятно пахли».

Плакал старик. Вспоминал прошлое. Стало быть, любил. Стало быть, не вконец душа погибла. Ах, Настя, Настя! Что за люди кругом? Почему видят в нем убийцу милой?

* * *

Все-таки Бенкендорф напился. До положения риз. В самый неподходящий момент.

И виновником был государь.

Все шло хорошо. До получения нового письма из Варшавы. Видите ли, его величество с молоком матери впитал династический принцип и, пока великий князь Константин жив, не может считать себя ничем иным, кроме как его лейтенантом. А посему взял за правило советоваться с братом по важным делам, к каковым, без сомнения, относится и учреждение высшей полиции.

От Константина Александр Христофорович ничего хорошего не ждал. И на тебе. Цесаревич дал намеченному шефу корпуса жандармов самую лестную характеристику. Де и честен, и просвещен, и предан, и руки чисты… Подложил свинью! Нечего сказать! Ведь всякая похвала хороша от того, кому верят.

А Николай Павлович, у которого голова кругом шла от предательства самых близких, уже не знал, в чьей руке камень. Полагался же его отец на Палена, а брат на Аракчеева. Где гарантии преданности? Их нет.

– Почему его императорское высочество цесаревич Константин вам доверяет? – осведомился Никс у генерал-адъютанта тем же тоном, каким пару месяцев назад спрашивал: «А почему мой брат Александр вам не доверял?»

Выходило так, словно, вызвав расположение великого князя, Бенкендорф лишал себя надежности в глазах царя. Нужно было оправдаться. На худой конец смолчать, проглотить обиду. Но Александр Христофорович не выдержал. И он человек. Сколько можно его испытывать?

– Ваше величество, позвольте мне составить доклад по делу Араджио* .

Николай застыл.

– А какое отношение…

Александр Христофорович молчал. Двадцать три года прошло. Все, кто был причастен, помнят. Пора и новому государю узнать. Некоторые подробности. А уж кто после этого окажется в белом – не его, Бенкендорфа, печаль.

* * *

Государь, по всему видно, не верил Аракчееву. С первого дня повернул круто. Алексей Андреевич прибыл в столицу из Грузино только 9 декабря, в самый разгар междуцарствия. От Сперанского тайком узнал – Никс, давивший до сих пор слабину, наконец решился. Примет власть. Тем более что Константин струсил. Не хочет совать голову в петлю.

Немудрено. Сам Аракчеев не сразу отважился покинуть Новгород. Если судить по смутным проговоркам Александра, удар должен был сотрясти основы. И столица пострадала бы первой. Недаром Ангел умчался в Таганрог, а братьев выслал кого в Польшу, кого в Бобруйск. Издалека, подтянув войска, хотел диктовать волю мятежному Петербургу.

Именно тогда, поняв предательский ход мыслей монарха, Сила Андреевич испугался не на шутку. Его, верного слугу, бросали на растерзание. Кто более всех ненавистен? Кто намозолил глаза, выполняя прямые приказы государя? Пока Змея будут рвать, отвлекутся от августейшей персоны. Таков расчет. Аракчеева кидали разъяренным мятежникам, как кость. Ведь поселения – не крепость, о стены которой разобьется мутный поток черни. Поселения – пороховой погреб. Никто не сказал, где безопаснее: у моря за тридевять земель, в Варшаве среди жаждущих свободы поляков, в столице, наводненной гвардией изменников?

Ему, старику, грезилось, что хуже – в сердце доведенного до отчаяния края, где крестьяне вдруг стали содержателями целых полков и пухнут с голоду.

По подсчетам Силы Андреевича, Николай не смог бы устоять. За ним – никого. Полки останутся безучастны, откажутся выполнять приказы. Переприсяга деморализует их. И тогда те, кто захочет назвать себя революционным правительством, возьмут верх. Кроме крикунов, там будут и солидные люди – те же Сперанский, Мордвинов, Канкрин. Им понадобится военная поддержка. Ее Аракчеев может пообещать. Договорятся.

Просчитав маневр, железный граф вернулся в Петербург. И вел себя здесь тише воды, ниже травы. Нанес визиты августейшей фамилии. Присутствовал на заседаниях Государственного совета. И только. Не высказывал мнения, не поддерживал никого. Молчал и слушал. Его позиция – барометр: кто кормит, тот и хозяин.

Никс кормить не собирался. Даже не свистел, не звал к ноге. Просто надел железный ошейник, прежде чем старый волкодав успел лязгнуть зубами. Это случилось на другой день после мятежа. Сказать по совести, 14-го граф был удивлен. Он знал нового царя с детства. Трус. Боялся воды и ружейных залпов. Вздрагивал, когда проходил мимо заряженных пушек. И на тебе. Не тот храбрец, кто не ведает страха. А тот, кто умеет через него переступить.

Уже 15-го молодой государь велел Комитету министров, заседавшему в доме Аракчеева, прибыть в Зимний.

– Вас, вероятно, удивит, господа, но Алексей Андреевич подал в отставку.

Вот это действительно комнатная революция. В разумении крупных чиновников, знавших через какую дверь вносят бумаги, а через какую выносят, 15-е стоило 14-го.

Такого удара никто не ждал. И меньше всех – сам граф. Да, он писал Ангелу в Таганрог. Но никак не думал, что его эпистола, изображавшая терзания помешанного от горя человека, окажется в руках у Николая. Когда Змей узнал, что члены Комитета министров больше не явятся на поклон, что ему уготовано одинокое затворничество на Литейном, почувствовал: пора. Пора нести туфли и хлыст победителю.