Страница кончилась. Я написал цифру 2 и задумался. «Описание ожидания», – написал я и опять задумался. Поставил три точки, в смысле многоточие, вот так… И тут же поставил цифру 3, как бы временно это описание пропуская. Мол, это технический вопрос.

Правы оказались именно те критики! На собственном примере я начинал убеждаться, что всякий формализм есть свидетельство скудости мысли и бедности содержания. Если написать несколько слов, начинающихся с буквы О, означало мысль, то «описание ожидания» – что такое? Решительно нечего мне было описывать – вот в чем дело!

Ну, жду. В этом что-то было. Помню, что что-то было в этом. А потом, лучше бы они так и не прибегали… Сразу не стало ничего такого. Люди. Обыкновенные люди, такие же, как мы. Может, разве покрасивее нас, с их точки зрения. Гривы замечательные. Грудь и руки. Когда они сыпятся на вас с горы, с этим неповторимо мощным, живым шорохом, так сказать, анфас, стремительно увеличиваясь в размерах по мере приближения, и будто это не они, а вы наезжаете на них… как в кино. Ибо кино – это то, чего вы не видели в жизни… а тут – в жизни! И это, я вам скажу, что-то! Это жизнь, а не зоопарк…

Но тут он оказывается рядом с вами, обезьян… Он и есть главный, потому что первый. Он вдруг становится меньше своего размера. Наверно, он просто казался больше, когда так быстро бежал. Но еще и потому, что все, что сзади, как-то несравнимо с тем, что впереди. Сзади – обезьян недоделанный какой-то. Как перееханный. Бывают такие несчастные собаки, с парализованными задними конечностями… из гладкошерстных, дожьей, бульдожьей, боксерской породы… с непропорционально узким задом… так умирала Линда. Царствие ей небесное! Что там, в собачьем раю? Наверное, как здесь…

Значит, полулев-полусобака. Неприветлив, смотрит исподлобья. С ним не следует встречаться взглядом, об этом вас предупредят. То есть встретиться можно, но сразу и отвести. Не смотреть в упор, потому что он воспримет это как агрессию. Может и цапнуть – клыки внушают… Кроме, конечно, альфа-самца. Расхвастался этот Драгамащенка… На самок тоже смотреть не рекомендуется – тоже вожак может принять на свой счет. Мне постоянно приходилось напоминать ему об этом… Ага, вспомнил наконец: тогда еще я был с ним. Мы были вместе тогда, у обезьян. Он… Ну как тут не посмотреть, когда у нее черт знает что сзади творится! Все выворочено наружу, раскрыто и сияет всеми цветами радуги. Возможно даже, меняет окраску в зависимости от зрелости, спелости и готовности… В жизни не видел ничего уродливее! Хотя, с другой стороны, вопрос чисто эстетический, то есть спорный: эти жуткие гениталии предъявляются как основной аргумент не без основания… и разукрашены, возможно, с любовью. Вот именно, с любовью! Без любви тут никак. Эволюция поработала над этим мейк-апом недаром. В конце концов, не станете же вы отрицать, что… Это мы с вами все попрятали – осталась одна фотокарточка на паспорт. Туда же и штамп… А у них… У них и на лице что-то подобное, вроде седалищной мозоли, только поскромнее… как это у них называется? ну, такие, на щеках, возле носа… тоже в сине-красную полоску… клоуны, маски, карнавал, обнаженная тайна, тайна и есть маска. Так они, глядя на портрет, то есть в лицо, как бы уже составляют себе представление о прелестях, которые их ожидают там… Надо отдать ему должное: природу он всегда воспринимал острее и ярче, чем я. Следовало его как-то отвлечь, потому что вожак смотрел уже неодобрительно.

Но пока обезьян был занят уничтожением «гранул». Они действительно оказались лакомством, несмотря на свой непрезентабельный вид. Их, собственно, на одного и хватило. Он сгреб все в кучку и уселся на бар. Рядом вились самки и шестерки. Одна была наиболее кокетлива, другой наиболее прилипчив. Им и перепадало. Ей – гранула, ему – по шее. Он наблюдал за самкой, я за шестеркой. Шестерка, в частности, настучал вожаку, что за его спиной некий салага осмелился сам съесть случайно оброненную вожаком гранулу. Расправа была мгновенной: сначала по шее получил шестерка, потом первый попавшийся. Первый попавшийся стал верещать что-то о справедливости и получил еще раз, но и виноватый на этот раз был предъявлен как доказательство и тоже получил, достаточно формально и снисходительно, и с подчеркнуто жалобным воем, свидетельствующим о тяжести руки владыки, убежал оповещать всех о существовании справедливости. Стукачу была наконец выдана одна из гранул. Вожак был мудр и справедлив, он устал от мелочных дрязг подчиненных. Справив справедливость как нужду, он отвернулся. Тут-то вожак и поймал его нескромный взгляд на свою любимицу. Некоторое время они смотрели друг на друга в упор, но тут даже он наконец понял… отвел взгляд и не получил по шее. Вожаку этого было достаточно. По-видимому, он счел это если и не победой, то признанием поражения.

И, кажется, все. Кажется, ничего больше не было. Дальше мы уже сидели на берегу и делали то, зачем сюда и приехали. Мы возлежали неподалеку от «рафика», в сени, у костерка, поджирая шашлык из мяса от малолетних преступников, попивая молодое винцо от престарелых, поглядывая через реку на тот берег, кишевший обезьянами, отводя со смущением свой пресыщенный взгляд от их голодного. По взгляду, брошенному вожаком на альфа-самца, я понял, что вождь – мудр. Он первый понял, что больше не будет, что, пока есть корешки да желуди, рассчитывать на большее, чем одноразовое поощрение руководящего состава на глазах у подчиненных, не приходится… Он все это понял, про Драгамащенку, и, сохранив чувство собственного достоинства…

Пропустив описание ожидания, под номером три, я покрыл со спины следующую страницу молодого автора:

Страница кончилась, и я написал цифру 4.

«Огонь… – написал я под ней. – Описание пожара».

Вот оно! Вот чего я не только не мог, но и не хотел описывать! Да и что я могу описать, если ничего не помню! Помню только черный провал моря и обгоревших чаек на берегу, будто они мотыльки большой лампы. Лампа была в виде петуха. Помню, что я один. Без него. Я отвернулся, чтобы не смотреть. Некоторые головешки выстреливали достаточно далеко и падали в воду, как отгоревшие ракеты, чуть высвечивая жирное, черное море, в котором плавали трупы чаек. Почему-то я думал, что он каким-то чудом вынырнет из того, что у меня за спиной, – чумазый, наглый, родной, и надерзит мне, нахамит как-нибудь особенно обидно, и я с ним соглашусь и буду счастлив, как никогда. «Сам виноват, – скажет, скажем, он. – Уходя, не забудьте выключить электроприборы. Да и роман твой – так сказать… гори оно синим огнем!» «Синим?» – спрошу я и заставлю себя обернуться и посмотреть. Но пламя, рвущееся из окон, не синее, и даже не красное, а – черное, как то же море… Только белые стены – розовые, а черное небо – белое, и в нем, уже высоко над пожаром, на вершине свивающегося в шпиль дыма, – трепещет как флажок, полощется и клекочет, взбивая пожар крыльями, не то красный, не то золотой красно-золотой петушок… «Да ну ее! – легко скажу я про рукопись. – Мы-то живы…»