Я отрицательно покачал головой.

— Со мной все в порядке, — сказал я. — Просто… просто это как-то уж слишком… слишком неожиданно. Сенсация, не побоюсь этого слова.

— И еще какая сенсация! Настоящая тайна! — осклабился Копанец. — То есть, я хотел сказать, моя мистификация. Моя несколько гротескная фантасмагория.

Нет. Это моя фантасмагория. И точно в дополнение к ней в зале появилась Блюменфельдова в сопровождении датского блондина, физиономия которого была все еще слегка перекошена. На Даше было облегающее платье, совершенно изумительное, с большим абстрактным узором и глубоким вырезом, почти обнажавшим ее потрясающие груди. Руки тоже были обнажены — пухленькие, красивой формы. «Тузекс». Фантасмагория. Увидев нас, она направилась к нашему столику.

— Привет, господа, — зазвенел ее пронзительный голос. Блондин поздоровался на совершенно непонятном языке. Но мне уже все было ясно. Последний кусочек мозаики лег на свое место. На Дашиной голой руке, чуть ниже локтя, мое внимание привлекла татуировка — многозначное синее число.

И вот я вновь, презрев все свои обещания и клятвы, стоял на улице Девятнадцатого ноября, на тротуаре под окном, откуда в тот раз трубил баритон-саксофон, и смотрел на зеленый подъезд противоположного дома и на окно наверху под крышей. Баритон не трубил, но солнце — как и тогда — заливало последний этаж позолоченным холодным сентябрьским светом, а барышня Серебряная стояла у открытого окна и рассматривала на фоне неба свой чулок, ища спущенные петли.

Был вечер четверга, с запада надвигался дождь, а в субботу с барышней Серебряной будет покончено. Я поднялся наверх. Она открыла мне. Улыбнулась.

— Добрый вечер, господин редактор.

— Добрый вечер. Поздравлять не буду.

— Да это и не положено. Только после свадьбы.

— Я могу войти?

Из комнаты, целиком заполненной солнечным светом и оттого напоминающей прозрачный аквариум, мягко ступая, вышел легендарный Ленкин кот, лениво потянулся, уставился на меня внимательными желто-зелеными глазами. Барышня Серебряная колебалась.

— Я только скажу вам кое-что. Не бойтесь.

— Ладно. Проходите.

Я вошел следом за ней. В черно-белой блузке с модным металлическим пояском она напоминала драгоценность, упрятанную в золотой футляр комнаты. Я глядел на нее точно издалека; она села в плетеное креслице, положила ногу на ногу и блеснула сексуальной коленкой. Кот неслышно вскочил на круглый столик, замер, превратился в статуэтку из черного фарфора. За окном простирался извечный розово-синий небосвод этой мистической улицы.

— Значит, в субботу вы выходите замуж, — сказал я.

— Да. Надеюсь… что…

— Что?

— Что вы не испытываете из-за меня… какие-нибудь горькие чувства. Разочарование, например…

— Испытываю. Я сам хотел жениться на вас.

— Насколько мне известно, вы хотели только со мной переспать.

— Это для начала. А потом жениться.

— К сожалению, многомужие у нас запрещено.

— Но переспать-то со мной вы можете. Это разрешено.

— Я себе такого не разрешаю.

— Даже в виде исключения?

— Это вопрос принципа. Никаких исключений.

— Что ж, — усмехнулся я. — На нет и суда нет. Вашек не придет?

— Нет. Он поехал к родителям. Однако я, — она искоса взглянула на меня, — в случае чего смогу и сама за себя постоять. Вы это знаете.

Я сделал глубокий вдох и сказал:

— Не сможете.

Барышня Серебряная улыбнулась:

— Надеюсь, вы не будете ко мне приставать?

— Боюсь, что буду.

На круглом столике рядом с котом стоял сегодня стеклянный шар, а в нем виднелась маленькая фигурка котика. Барышня Серебряная взяла шар в руку, и внутри пошел снег.

— Не советую.

Она положила руку с шаром на колени. Рука была спокойна, снегопад постепенно утихомиривался.

— Опасное оружие, — сказал я. — Таким и убить можно. Поставьте-ка шар на стол. Я думаю, мы договоримся по-хорошему. А если и не по-хорошему, то хотя бы по-умному.

Кошачьи зеленые зрачки смотрели прямо на меня. Кот коротко и недоверчиво мяукнул. Барышня Серебряная шар на стол не вернула. Проговорила коротко:

— Сомневаюсь.

— Вот как? И все же на вашем месте я бы не слишком полагался на эту вот вещицу. — Я указал на шар, внутри которого неподвижно замер котик. — Я хочу рассказать вам одну историю. Она произошла в Живогошти, когда у нашего издательства была там вечеринка.

Я помолчал. Солнце коснулось горизонта, в комнату протянулся один-единственный золотой лучик и прямиком угодил Серебряной в глаза. Случилось то, чего физика не допускает. Глаза у барышни Серебряной, у этой колдуньи, вспыхнули черным светом. И я приступил к отправлению своей черной мессы.

— Примерно в половине второго ночи я вышел подышать свежим воздухом. Светила луна. На озере я заметил лодку. В лодке сидели мой шеф и…

Я сделал длинную паузу. Пальцы с розовыми ногтями сильнее сжали стеклянный шар. С вершины белого сугробика поднялись снежные хлопья и закружились вокруг недвижного котика.

Я закончил свою фразу:

— … и вы.

Она улыбнулась.

— Вам почудилось.

— Значит, господину Копанецу тоже. Он был рядом со мной.

Она ничего не сказала, но черный свет упал мне на лицо, и я почувствовал непонятную тяжесть; потом этот свет залил адское животное на столе. Этот свет, этот мост, ведущий во мрак, впервые дал мне возможность заглянуть внутрь, под черную антрацитовую поверхность. И то, что я увидел, мне не понравилось.

Я продолжал:

— Утром на берегу нашли труп шефа. На виске был след от удара, которого хватило бы, чтобы оглушить человека. На одном весле обнаружили засохшую кровь. Подозрение пало на Цибулову, потому что накануне у нее с шефом вышел шумный спор. Но у Цибуловой оказалось отличное алиби.

Эбеновый свет становился все ярче, лицо все бледнее, метель в шаре — все сильнее.

— А какой бы у меня мог быть мотив? — тихо спросила барышня Серебряная.

— Не знаю… но в лодке ведь тогда были вы, да?

Она склонила голову, не ответила. Свет погас. На другой стороне улицы кто-то открыл знакомое окно, и зазвучал знакомый мотив: нервный звук саксофона, извивающийся, как змея в капкане, и грохот барабанов, который заглушал ее шипение и словно бы побивал жертву.

— Значит, вы? — повторил я вопрос.

Она отрицательно мотнула головой.