физика», которую немедленно разгромили на страницах «Жича литерацкого». Автор неподписанного отзыва чрезвычайно резко прошелся по лемовскому снобизму, упрекнув писателя среди прочего в непонимании теории игр, с помощью которой Лем взялся рассуждать об освобождении языка от пут окружающей действительности[692]. У Лема в то время настроение и без того было хуже некуда, а разгромная рецензия наверняка ввергла его в еще большее уныние. Впрочем, отступать было поздно: в следующем году «Нурт» продолжил печатать отрывки из «Философии случая», которая тогда же вышла отдельным изданием.

«Глас Господа» был готов в январе 1968 года. Ситуация в стране к тому времени обострилась до предела. К антисемитской чистке добавились страсти вокруг спектакля Казимира Деймека «Дзяды» по драматической поэме Мицкевича, который режиссер поставил на сцене Национального театра Варшавы к 50-летию Октябрьской революции. Спектакль привел в негодование Клишко своими религиозными и антирусскими (как ему показалось) акцентами и 30 января был убран из репертуара. В тот же день варшавские студенты организовали манифестацию протеста к памятнику Мицкевича, разогнанную милицией. А из партии в знак протеста против набирающего ход антисемитизма вышли два профессора Варшавского университета – историк Бронислав Бачко и социолог Зыгмунт Бауман.

Сам Лем в это время мысленно сидел на чемоданах, каждую минуту ожидая, что власти попросят его покинуть страну. В письме Мрожеку от 11 января он говорил: «Не бери в голову то, что я написал о твоем произведении: кроме всего прочего, я могу полностью ошибаться как несовременный, нездешний и вообще архаичный парень»[693]. Нездешний? Это он писал пребывающему в Италии Мрожеку? Видимо, думы Лема в это время действительно были далеко. Ведь если уезжать, то надо уезжать с матерью, а может быть, и с тещей. Но куда? В Израиль? Невозможно. Католичка-жена и ее мать будут чувствовать себя там не в своей тарелке. Да и Лем не ощущал никакого тяготения к еврейскому государству. Может, в ФРГ или в Австрию? Лема там хорошо знали, но сам он не хотел жить среди немцев, а его мать туда и подавно не рвалась. Кроме того, эмиграция означала разрыв связей с СССР. А ведь Лема там просто носили на руках. «Мою тещу, например, междугородние, а особенно московские звонки уже хорошенько напугали, – писал Лем Ариадне Громовой, одной из немногих, с кем он делился сокровенным, – поскольку, что уж врать, не раз во время работы я просил ее говорить, что меня нет (перед Новым годом случалось по три звонка ЕЖЕДНЕВНО!!!) – и так дальше продолжаться не может»[694]. Некая киевлянка прислала ему сочиненное ею продолжение «Солярис»; из Ростова прибыла пластинка с записью колокольного звона; из Днепропетровска пришли рисунки к «Эдему»[695]. А приехавший в начале октября 1965 года в Польшу космонавт Борис Егоров так жаждал увидеться с Лемом, что принимающей стороне пришлось срочно отправить в Краков лимузин.

А советский издательский рынок? В какой еще стране книги Лема будут издавать сотнями тысяч экземпляров? Советский читатель сметал с полок все, на чем стояла фамилия «Лем». В 1964 году две из его «Сказок роботов» вышли в сборнике «Современная зарубежная фантастика», а тамошний фантастовед Рафаил Нудельман издал статью о книгах Лема в сборнике «Фантастика-1964». На следующий год в СССР вышел четвертый том «Библиотеки современной фантастики», целиком посвященный Лему, да еще с предисловием, подписанным Германом Титовым (в том включили «Возвращение со звезд» и «Звездные дневники Ийона Тихого» – разумеется, без тринадцатого путешествия, но с ненавистным Лему двадцать шестым). Борис Егоров тогда же опубликовал в «Литературной газете» статью о его творчестве, за что Лем горячо его благодарил, предположив, что именно текст Егорова способствовал быстрому изданию «Непобедимого» во Франции[696]. Одновременно издательство «Мир» выпустило сборник Лема с шестью рассказами о Пирксе, четырьмя сказками роботов и тремя историями о Трурле и Клапауции, а советское радио поставило спектакль по «Верному роботу» с участием Анатолия Папанова и Георгия Вицина.

Осенью 1965 года, когда Лем был в СССР, «Мосфильм» заключил с ним договор на экранизацию «Солярис». Лем был против экранизации, но согласился, узнав, что режиссером выступит Тарковский. «Фильм будет черно-белый, – поделился он с корреспондентом журнала „Советский экран“. – Как и Тарковский, я против цвета на экране. Думаю, мы найдем с режиссером общий язык и в других вопросах…»[697] Дело, однако, затянулось: лишь в начале января 1967 года Тарковский представил совету Экспериментальной творческой киностудии сценарий Фридриха Горенштейна и получил одобрение (в частности, его поддержал поэт Борис Слуцкий)[698]. В том же году в очередном лениздатовском сборнике («Вахта Арамиса») был опубликован «Эдем», и опять Лем оказался там единственным зарубежным автором. На следующий год директор Объединения приключений и фантастики Главной редакции литературно-драматических программ советского телевидения Борис Ниренбург в содружестве с Лидией Ишимбаевой поставил телеспектакль по «Солярис» с участием таких звезд, как Василий Лановой и Владимир Этуш. Одновременно Евгений Осташенко снял короткометражку «Испытание» по одноименному рассказу о пилоте Пирксе, а издательство «Мир» выпустило «Сумму технологии» (правда, без главы о трансцендентности).

Как отказаться от всего этого? Но и оставаться в стране было опасно. А тут еще жена на сносях. События тем временем принимали все более драматический оборот. Отмена спектакля Деймека, разгон студенческой манифестации и репрессии против ее участников взбудоражили варшавских писателей. 29 февраля 1968 года столичное отделение СПЛ собралось на экстренное заседание, в ходе которого приняло резолюцию, предложенную Киёвским. В ней звучало осуждение культурной политики властей и выдвигалось требование вернуть спектакль «Дзяды» на сцену. На заседании выступили Слонимский, Колаковский, Гжендзиньский и другие оппозиционеры. 59-летний автор научно-популярных книг по истории Польши Павел Ясеница поднял тему растущего антисемитизма, приведя в пример листовки, которые тогда распространялись неизвестными в Варшавском университете с целью сорвать планировавшийся митинг протеста. Но самую яркую речь произнес Киселевский. В историю вошло хлесткое определение, которое он дал правящей элите, перечислив запрещенные к изданию книги: «Диктатура невежд».

8 марта, невзирая на задержание почти всех лидеров студенческой оппозиции, в Варшавском университете состоялся массовый митинг в поддержку резолюции писателей и в защиту арестованных товарищей. Силам правопорядка было запрещено заходить на территорию вузов, поэтому к воротам главного входа власти подогнали автобусы с «дружинниками», или, как они официально назывались, Добровольным резервом гражданской милиции (ORMO), бойцы которого, вооруженные резиновыми дубинками, и атаковали студентов, гоняясь потом за ними по всему центру города. 8 марта выпало на пятницу. В субботу и воскресенье было тихо, а в понедельник студенты всех столичных вузов вышли на манифестацию протеста, которая вновь была разогнана. В ответ учащиеся объявили оккупационную