– Вы живете роскошно, как я погляжу. А я вот натерпелся на вашем посту… одни дрова тут чего стоят!

Рейсс, умный человек, вдруг сглупил.

– Дрова? – удивился он (тоже громогласно). – Но ведь все посольства получают их от русской казны бесплатно.

Бисмарк покраснел, как вареный рак.

– Ну да! – заворчал он. – Получают даром только те, кто умеет устроиться. А я платил из своего кармана…

Пьяноватый царь увлек Горчакова в сторону:

– Как вы отнесетесь к заключению новой конвенции?

– С превеликим отвращением, государь.

– Даже с отвращением это надо сделать.

– В каком плане вы конвенцию мыслите?

– Как тайную и оборонительную. Двести тысяч штыков. Мы – им, они – нам… Не пойму, князь, что тут плохого?

– Это развитие Альвенслебенской конвенции?

– Да о ней все забыли, – ответил царь…

На следующий день пошли переговоры с перебранкой. Бисмарк тоже восстал против конвенции, и царю с кайзером не удалось переломить его упрямство. Мольтке залучил Бисмарка в отдельную комнату, где они закрылись, и там уже не Бисмарк мылил шею Мольтке, а начальник генштаба ломал хребет железного канцлера. Бисмарк сдался на составление конвенции, предупредив:

– Но без участия Австрии она – ничто!

Горчаков подписывать конвенцию отказался. Бисмарк – тоже. Военный сговор скрепили начальники генеральных штабов. Вильгельм I все же протянул перо Бисмарку:

– Хотя бы контрассигнуйте подпись Мольтке.

– Не стану, – огрызнулся Бисмарк.

Царь выразительно глянул на своего канцлера.

Забастовка канцлеров таила в себе признаки вражды. Но, умея скрывать свои чувства, они оставались взаимно вежливы. Празднества продолжались. Во время объезда столицы кайзер задержался возле манежа и снял каску.

– Вот на этом месте, – провозгласил он, – в восемьсот семнадцатом году меня, еще молодого принца, искусала злая русская собака.

Все невольно огляделись, словно удивляясь – почему на этом месте нет памятного обелиска? Манежная площадь была абсолютно пустынна. Лишь где-то вдалеке пробегала одинокая собака.

– Это не она ли? – серьезно спросил Горчаков.

– А похожа… – присмотрелся кайзер.

Кавалькада карет и всадников тронулась дальше – на Литейный, где гостям обещали поджечь старый дом, чтобы продемонстрировать умение быстро тушить пожары. После отъезда немцев, в день 1 мая, над Петербургом был совершен полет воздушного шара; в небеса взвились смельчаки – лейтенант флота Рыкачев и сербский офицер Милош. Горчаков из окна министерства видел, как шар потащило ветром над крышами куда-то к черту на кулички, и канцлер сказал с консервативной ясностью:

– От хорошей жизни не полетишь…

Герои спустились возле станции Левашево, вернулись дачным поездом, а на вокзале их встретила ликующая толпа.

– Я этого удовольствия не понимаю, – признался Горчаков. – Для меня сейчас важнее спуск первого корабля на Черном море… Жомини, запросите посла в Париже по телеграфу: что там слышно о контрибуциях? Немцы рвут бедняжку Францию так, что мясо летит кусками, а Блейхредеру помогает сам Ротшильд… Обычная история: где деньги, там и шейлоки!

Вскоре царь велел ему собираться в Вену.

– Застраховаться по флангам не мешает, – сказал он. – Попробуем вырвать у Вены военную конвенцию…

– Мне противен этот сладкий красавец Андраши, напоминающий невесту в медовый месяц, которая впервые испытала, что такое сладострастие… испытала от насилия Бисмарка! – Но ехать в Вену канцлер согласился. – Сейчас я уже не против сближения с нею, чтобы этим актом лишить Англию единственного ее союзника в Европе, паче того, что наша армия сейчас прокладывает маршрут через пустыни – прямо на Хиву!

* * *

Франция досрочно расквиталась с Германией, и оккупанты покидали ее пределы… Если бы теперь полковник Драгомиров повидал немецкую армию, он бы ее не узнал. Куда делась прежняя пуританская скромность? Сам дух грабительской войны развратил армию: «Грабили теперь не только солдаты, но и офицеры главного штаба… Генералы приписывали себе победы в сражениях, в которых они даже не участвовали». Жившие за счет Франции на всем готовом, офицеры умудрялись высылать в Германию родным по 100 талеров ежедневно! Госпитальных врачей, тех просто развезло на войне от наживы… Салтыков-Щедрин, проезжая в это время через Германию, с ужасом говорил о сверкающих моноклях в донельзя распяленных глазах победителей, а при встрече с немецким офицером ему хотелось перебежать на другую сторону улицы. «Всем своим складом, посадкой, устоем, выпяченною грудью, бритым подбородком так и тычет в меня: смотри, я герой! Если б вместо того он сказал: я разбойник и сейчас начну тебя свежевать, – мне все-таки было бы легче…» Сами же пруссаки признавались русскому писателю: «Прежде мы солдатчины не чувствовали, а теперь даже болезнью от нее не отмолишься».

Франция испытание на жизнестойкость выдержала: через ее департаменты громыхали платформы, на них увозили «бруммеры», разрушавшие Париж; с трубками в зубах, загорелые и бородатые, ехали домой, сдвинув на ухо бескозырки, солдаты-победители, – они отступали … Но, видя француженок, носивших траур по убитым и по тем родственникам, что остались за чертою границы в Эльзасе и Лотарингии, немцы говорили так:

– Надо же! Они еще плачут… Мы же ничего плохого этим грязным тварям не сделали. Лягушатники просто неисправимы!

Драгомирову показался бы диким этот лексикон. Но как же иначе говорить солдатам, если даже в университетах Германии почтенные мужи науки, читая студентам лекции, называли французов «обезьянами», русских – «варварами», румын – «шайкою жуликов». А пять миллиардов, всосанные банками Германии, вызвали бурный рост германской промышленности. Но они же, взорвав ритм экономики, вызвали и жестокий финансовый кризис. «Мы просто облопались на даровщинку», – откровенно признавались берлинские биржевики. Однако, признав это за аксиому, вегетарианцами они все-таки не сделались, – они требовали:

– Германия нуждается в колониях за океаном!

Меттерних когда-то разделял все государства на две категории – на сытых и голодных. Сытые – это те, что захватили себе земли соседей и смирно жуют украденное. Голодные – те, что дико озираются по сторонам: где бы отхватить кусок пожирнее? Исходя из этой варварской теории «добрососедских международных отношений», Бисмарк, довольный, сказал:

– Я не вижу вокруг себя ничего такого, что бы стоило завоевать мечом. Будьте спокойны: отныне Германия сыта…

Надолго ли?

Серое пасмурное утро сочилось в окна неуютной большой квартиры… Горчаков уселся в кресле поудобнее.

– Вы говорите – я красноречив, а другие обвиняют меня в вульгарной болтливости. Помню, очень давно, когда я был причислен к посольству в Лондоне, меня пригласили провести вечер в одном респектабельном обществе. После сухоядного ужина, при котором даже сальные свечки могли бы показаться шедевром кулинарии, мужчины расселись возле каминов и самым наглым образом уснули. А мисс и миссис, образовав чопорный круг в виде неприступного форта, замолчали столь выразительно, что в тишине была слышна невидимая для глаза работа их аристократических желудков. Тут я не выдержал и решил посягнуть на роль интересного молодого человека. Бог мой, о чем я только не распинался! Об операх Метастазио и атрофии хвоста у человека, о галерее Джорджа Доу и удобстве гомеопатии. В оцепенении я был выслушан, но более никогда не приглашен. Английский свет выносит только тех, кто не суется со своим мнением. Подлинный джентльмен запечатан прочнее, нежели бочка с коньяком, и потому, когда лорд пьян, от него даже не пахнет. Англия, – заключил рассказ Горчаков, – кажется, и поныне считает меня плохо воспитанным человеком…