– Ради бога, осторожней там, на краю! Один чертов труп у нас уже есть.

Спасатели мрачнеют и остывают.

Чей чертов труп?

Чей еще труп? Не припоминаю, чтобы кто-то утоп на этом пороге.

«Род проходит, и род приходит…» Но что связывает их обоих? И что остается? Что пребывает на земле во веки?

Я слышу не то лошадиный храп, не то ржание.

С кем я говорю?

Я вижу два стола с шумной гурьбой пьяных зверей, проносящихся по теснине прямо над нашими головами, и, когда они падают на лету с высоты, я чувствую, как штормовой ветер подхватывает их вместе со мной, и замечаю, что звери все меньше и меньше походят на зверей и все явственнее перевоплощаются в людей. Потом их уносит прочь. И тут я вижу лодку лесорубов с заблудшими душами – она опускается с бушующих небес, и все эти души взывают ко мне.

Madonna santa!

Ох уж мне эти видения, безумные-безумные видения! Они как будто являлись мне и раньше. Они как будто вечны. И все они как будто были запечатлены прежде – ничто как будто не вечно под солнцем: ни радости человеческие, ни беды, ни слезы, ни смех. Как будто существует лишь одна история, которая может поместиться на булавочной головке и вместить в себя историю каждого человека. Теперь они надвигаются на меня все быстрее. Возможно, я всегда хранил их в себе. С первой минуты рождения, когда смотрел сквозь молочно-красный шар, в который был заключен, – смотрел в эти глаза-мускатинки Марии Магдалены Свево, а она смотрела на меня. Или того раньше. Может, мой разум никогда не был чистой доской, на которой мне, с моим одиночным опытом, предстояло написать собственную историю, при том что я не ведал, что она – часть множества других историй. Может, потому-то эти видения предназначены не только для меня, но и для всего мира, ведущего туда, где я нахожусь. И еще дальше. Туда, куда идем мы все.

Я чувствую, как вода вокруг меня, надо мной и теперь во мне вихрится водоворотом, в то время как жизненная сущность, кружащая в моей голове таким же водоворотом, выплескивается у меня из ушей, носа, рта и самого нутра, спутывается в неразрывный кельтский узел, смешиваясь с водой, которая уже не размывает меня, а сплетает во что-то еще, так, что я уже не знаю точно, я – это река или река – это я.

И тут приходит последнее ощущение физической боли, столь же всеохватывающей и нестерпимой, сколь и скоротечной, и боль эта напоминает мне, кем я был всегда. Камни в последний раз сдавливают мне голени, и в последнее же нескончаемое мгновение водоворот утягивает меня на глубину, колошматя по лицу, – и в это самое мгновение мое оцепеневшее тело начинает испытывать непреодолимую боль, как будто меня резко срывают с якоря и я вдруг воспаряю высоко-высоко над водопадом, выше улетающего прочь вертолета, став легче воздушного змея, у которого перерезали шнур.

Между тем полицейские-спасатели там, внизу, отказываются от мысли доставать ножи из ножен и думают уже о том, где бы укрыться от хлынувших на них потоков дождя. Мне хотелось бы остаться и поглядеть на них – поглядеть, как они, в конце концов, собираются вытаскивать мое тело. Да, мне очень хотелось бы на это посмотреть – из любопытства, но я чувствую, как меня увлекает все выше и уносит все быстрее и дальше от этой бурлящей теснины, куда, известное дело, я больше никогда не вернусь.

И вот, пока я взлетаю все выше, меня одолевает единственный ужасный вопрос.

Неужто я один?

Бескрайняя синева.

Небесная синь. И посреди этой неоглядной шири – пятнышко размером с крупинку. Оно движется.

Душа.

Моя душа?

Я все летел и летел по бесконечному коридору времени. И в этом нескончаемом полете много чего видел на берегах рек Франклин и Гордон, на побережье и в водах залива Маккуори. Видел много чего необыкновенного и чудесного. Видел, как земля вспучивается горами и покрывается цветущими растениями, большими и величественными. Видел, как льды и снега захватывают большую часть суши, а дождевой лес отступает в более теплые низменные долины. Видел, как появляются гигантские вомбаты, больше человека, громадные кенгуру и чудовищные эму. Видел, как приходят люди с их правдой, сокрытой в огне. Видел, как они создают новую землю по образу огня – чарующую и отталкивающую, старую, как самое время, и юную, как пламя, ущербную и плодородную. Видел, как исчезают подчистую огромные животные. Видел, как тают обширные пространства льда и снега и как на них вновь наступает дождевой лес. Видел, как с появлением белого человека мир переворачивается вверх дном. Я видел не только все это, но и многое другое – видел и все еще вижу.

Я видел стада забитых китов, медленно проплывающих громадной сонной массой над Френчменс-Капом и отбрасывающих мелкие тени на меня, с благоговейным трепетом взирающего на них снизу; видел я и мечущиеся между ними колонии забитых тюленей, так же летящих по воздуху. Я видел туземную деревню с хижинами-ульями, откуда похитили женщин, которые, когда возвращались, рассказывали жуткие истории и распевали странные нудные песни; я сидел с ними у костра, и плясал с ними, и видел, как из их мерцающих рук сыпались на землю метеориты, и там, куда падал каждый метеорит, вырастала гора, или долина, или холм, или река, или лес, сквозь который я брел. А потом проносился над колонией, заложенной на одиноком острове бывшими каторжниками, и наблюдал их строжайшие общинные законы, и видел первую среди поселенцев дородную главу рода с ожерельем из кротовых шкурок на шее; я не сидел с ними у костра – прошел мимо. Я видел плавучие тюрьмы, выгружающие каторжников по всему Млечному Пути; видел, как их груботканые шерстяные черно-белые хламиды окрашивались в неземные цвета неоглядного южного сияния и как все они кружились и смеялись, потому что наконец были свободны. Они все и теперь кружатся, обступая меня со всех сторон. Киты, люди, деревья, звери, птицы. Благодатный коридор, по которому я все несусь и несусь. Только куда? Я плыву по реке. И не узнаю ее.

– Мы здесь.

Слизняк поднимает глаза и чувствует, как на него накатывает волна разных ощущений, в то время как его сознание спешит воссоединиться с телом: он до того истощен физически, что ему вдруг начинает казаться, будто весло утягивает вниз какая-то неодолимая сила, а усталость так велика, что ему недостает сил даже уснуть; ему так больно сидеть, что кажется, будто под ним – два острых речных камня; во рту жжет, язык словно голыш; липкий холод по всему телу пугает его. Он больше не слушает истории Старины Бо – приглядывается к утреннему свету, выхватывающему из мрака деревянные лавки и пивные, разбросанные вдоль набережной Страна прямо напротив причала; и видит три машины у пивной – крохотный докторский «Остин», чей-то незнакомый «Студебеккер» и старенький, ржавый лесовоз; видит старенькие деревянные рыболовные боты, заваленные грудами ивовых рачевен.

– Мы смогли, Слизняк.