мной в темноте и хотело чего-то… просило о чем-то. Я удивлялся, как спал Макмёрфи, когда его изводили сотни таких лиц, если не тысяча.

В беспокойном пациентов поднимает будильник. Не то что внизу, где просто включают свет. Будильник надрывался, как огромная карандашная точилка, в которую засунули что-то несусветное. Мы с Макмёрфи сразу подскочили и хотели снова лечь, но репродуктор сказал, чтобы мы двое подошли на сестринский пост. Я встал с кровати, но спина затекла за ночь и почти не гнулась; судя по тому, как скривился Макмёрфи, у него тоже все затекло.

— Что у них теперь для нас по плацу, Вождь? — спросил он. — Колодки? Дыба? Надеюсь, без особых выкрутасов, а то, старик, я совсем никакой!

Я сказал ему, что выкрутасов быть не должно, но и только, потому что сам не был уверен, пока мы не пришли в сестринскую будку, и сестра, уже другая, нам сказала:

— Мистер Макмёрфи и мистер Бромден? — и протянула по бумажному стаканчику.

В моем лежали три красные таблетки. Они кого угодно вырубят, без вариантов.

— Погодьте, — говорит Макмёрфи. — Это такие таблетки для отключки, да?

Сестра кивает и оглядывается; там стоят и ждут два типа со щипцами для льда, в полуприседе, локоть к локтю.

Макмёрфи отдает стаканчик сестре со словами:

— Нет, сэр, мэм, обойдусь без повязки на глаза. Впрочем, не откажусь от сигареты.

Я тоже отдаю стаканчик, и сестра говорит, что должна позвонить, и, закрыв перед нами стеклянную дверь, берет трубку и набирает кому-то,

— Извини, Вождь, — говорит Макмёрфи, — если втянул тебя во что-то.

А я еле слышу его из-за телефонных помех, пробивающихся через стены. И чувствую, как мечутся перепуганные мысли у меня в голове.

Мы сидим в дневной палате, окруженные этими лицами, и вдруг заходит сама Старшая Сестра в сопровождении двух больших черных, чуть позади. Я пытаюсь съежиться на стуле, чтобы не заметила, но уже поздно. Слишком много человек смотрят на меня; липкие взгляды приклеили меня к месту.

— Доброе утро, — говорит она, приладив свою обычную улыбку.

Макмёрфи говорит «доброе утро», а я молчу, хотя она и мне это сказала, причем громко. Я смотрю на черных: у одного пластырь на носу и рука на перевязи, серые пальцы безвольно висят, точно мертвый паук, а другой так двигается, словно у него ребра в гипсе. Оба чуть усмехаются. Наверно, могли бы остаться дома по здоровью, но ни за что не пропустят такое. Я усмехаюсь им в ответ, для ясности.

Старшая Сестра говорит с Макмёрфи мягким терпеливым голосом о его безответственном поведении, детской выходке: разбуянились, как маленький, — вам не совестно? Он отвечает «вроде нет» и говорит ей продолжать.

Она рассказывает ему, как пациенты у нас в отделении на внеочередном собрании вчера днем согласились с персоналом, что ему может пойти на пользу шоковая терапия, если он не признает своих ошибок. Все, что ему нужно, это признать, что он был неправ, проявить, продемонстрировать здравый смысл, и тогда он избежит такой меры на этот раз. Круг лиц смотрит и ждет. Сестра говорит, решать ему.

— Да ну? — говорит он. — Мне нужно подписать какую-то бумагу?

— Ну что вы, но, если считаете нео…

— А вы бы добавили кое-чего, чтоб уж разом все решить, — что-нибудь вроде того, что я участвую в заговоре но свержению правительства и считаю, что нет жизни слаще по эту сторону Гавайев, черт возьми, чем у вас в отделении, — ну, знаете, подобную лажу.

— Не думаю, что в этом есть…

— И тогда, когда я это подпишу, вы мне принесете плед и сигареты «Красный крест». Ёксель, да красные китайцы могли бы поучиться у вас, леди.

— Рэндл, мы пытаемся вам помочь.

Но он встает, чешет живот и идет мимо нее и черных, отступающих на шаг, к карточным столам.

— Окей, так-так-так, где же у вас стол для покера, ребята?..

Сестра смотрит ему вслед, затем идет в сестринскую будку и звонит по телефону.

Трое санитаров — двое цветных и один белый кудрявый блондин — ведут нас в первый корпус. Макмёрфи по дороге говорит с белым санитаром, словно ему все по барабану.

Трава плотно покрыта инеем, и два цветных санитара, идущие впереди, выдыхают пар, как паровозы. Солнце раздвигает облака и подсвечивает иней, отчего по земле рассыпаются искры. Воробьи нахохлились на морозе, ищут в искрах семена. Мы срезаем путь через хрусткую траву, через норы сусликов, где я видел того пса. Холодные искры. Норы замерзли, не разглядеть.

Я чувствую этот мороз у себя в животе.

Мы подходим к той двери, гудящей, как потревоженный улей. Перед нами еще двое, умотанные под красными таблетками; один ревет, как маленький:

— Это мой крест, спасибо, боже, это все, что у меня есть, спасибо, боже…

Другой говорит:

— Кишка не тонка, кишка не тонка.

Это спасатель из бассейна. Он тоже чуть не плачет.

Я не заплачу и не закричу. Только не перед Макмёрфи.

Техник просит нас снять обувь, и Макмёрфи спрашивает, может, заодно сделать разрез на штанах и побриться налысо. Техник говорит, размечтался.

Металлическая дверь смотрит на нас глазами-заклепками.

Дверь открывается, всасывая первого. Спасатель упирается. Тогда из черной панели в комнате выходит дымный неоновый луч, падает ему на лоб со следами шипов и втягивает, как пса на поводке. Пока дверь не закрылась, луч успевает крутануть его три раза, и лицо его комкает страх.

— И раз, — гундит он. — И два! И три!

Я слышу, как ему пристегивают голову, словно люк задраивают, и шестеренки щелкают и застревают.

Открывается дверь, и в облаке дыма выезжает каталка с первым пациентом, колющим меня глазами. Ну и лицо. Каталка заезжает обратно и выезжает со спасателем. Я слышу, как болельщики выкрикивают его имя.

— Следующая группа, — говорит техник.

Пол холодный, замерзший, мерцающий. Сверху гудит свет в длинных белых льдистых лампах. Пахнет графитной мазью, как в гараже. И кислым страхом. В комнате одно окошко, высоко, и я вижу за ним тех самых нахохлившихся воробьев, сидящих на проводе, точно коричневые бусины. Головы втянуты в перья от холода. Откуда-то ветер обдувает мои полые кости, выше и выше, воздушная тревога! воздушная тревога!

— Не вопи, Вождь…

Воздушная тревога!

— Спокойно. Я пойду первым. У меня слишком толстый череп, чтобы они меня одолели. А раз