— А почем Вы знаете, что этого не произойдет?

— Вы меня убедили! Какую форму правления Вы хотели бы иметь в России будущего!

— Такую, при которой меня не застрелят.

— И это вся Ваша программа?

— Да, я человек скромный!» (8 августа 1922 года).

Из пражских адресов Аверченко нам точно известен только один — отель «Zlata Husa» («Золотая гусыня»), который и по сей день находится в старом центре города, на Вацлавской площади. Чехи объясняют название отеля легендой: владелицей дома когда-то была богатая вдова, имевшая молодую, но крайне непривлекательную и умственно отсталую дочь. Будучи уже в брачном возрасте и имея неплохое наследство, она так и оставалась незамужней. По этой причине ей дали прозвище «Zlata Husa».

К моменту приезда Аркадия Аверченко эта гостиница была очень недешевым новостроем, что его не смутило. Писатель любил устраиваться с комфортом, и если в Петербурге он жил у Пяти углов, то почему бы в Праге не поселиться на центральной площади? А Вацлавская площадь того стоила — она никого не оставляла равнодушным. Каждое здание здесь — памятник архитектуры. Банки, кинотеатры, казино сменяют друг друга. Один из символов Праги — Национальный музей — тоже расположен здесь. Перед ним — конная статуя святого Вацлава, около которой Аркадий Тимофеевич по пражской традиции станет назначать встречи.

Итак, у Аверченко появился новый постоянный адрес, над которым некоторые его знакомые иронизировали. Лиза Культвашрова (о ней пойдет речь ниже) однажды прислала ему шуточную открытку «в никуда»:

«Золотая Гуся или Порося

№ 65 или 56

Все равно — куда попадет».

Вскоре по приезде Аверченко встретился со старыми петербургскими знакомыми — поэтом Петром Потёмкиным и основателем журнала «Аполлон» Сергеем Маковским, осевшими в Праге. Оба состояли в Союзе русских писателей и журналистов в Чехословакии и посоветовали Аркадию Тимофеевичу тоже стать членом этой организации. Она защищала интересы русских беженцев и многим из них оказывала материальную и практическую помощь: организовывала литературные, литературно-музыкальные и авторские вечера, публичные дискуссии. Союз издавал литературно-художественный сборник «Ковчег» под редакцией Валентина Федоровича Булгакова (последнего секретаря и биографа Льва Николаевича Толстого) и Марины Ивановны Цветаевой (поэтесса жила в Праге и окрестностях с августа 1922 года по октябрь 1925 года).

Одним из основателей союза был Вячеслав Францевич Швиговский, которому Аверченко официально передал заботу по охране своих авторских прав. Швиговский стал для писателя не только деловым партнером, но и добрым другом. Необыкновенно теплые отношения сложились у Аркадия Тимофеевича и с другим членом союза — журналистом Константином Павловичем Бельговским. Аверченко был на восемнадцать лет старше своего нового друга и поэтому ласково называл его «Косточкой». В архиве писателя хранится портрет Бельговского с трогательной надписью: «Милому хорошему другу Аркадию Тимофеевичу, на память о Праге, пражских приключениях, вечерах в „Золотой Гуси“… общих радостях (слава богу, их было много) и общих горестях (одна — но большая — Л. Жукова). На память о всём хорошем от Косточки»[88].

Бельговский помогал Аверченко и его труппе в организации первого выступления в Праге, которое состоялось 3 июля 1922 года в Сметановом зале Обецкого дома. Отзыв об этом вечере тоже писал Бельговский: «Я едва ли ошибусь, если скажу, что одним из наиболее ярких событий в Пражской жизни за последний месяц был приезд в Прагу короля русского смеха Аркадия Аверченко. Несмотря на мертвый летний сезон, несмотря на то, что половина пражан разъехалась по дачам, а другая половина проводит дни у воды на обмелевшей Влтаве, Аркадий Аверченко сумел приковать к себе всеобщее внимание, завоевать всю прессу от социалистической до национальной и — о, небывалое явление в июле, — наполнить один из самых больших пражских залов — Сметанов своими почитателями и поклонниками. С приездом Аркадия Аверченко мягкий русский смех зазвучал в Праге и увлек, развеселил не только русских, но и чехов, заставил просветлеть хмурые озабоченные лица, забыть все печальное в текущей невеселой жизни, отойти в сторону от повседневщины» (Бельговский К. П. Победа русского смеха // Русь. 1922. 5 июля).

Пражане помнили, что Аркадий Аверченко сказал вскоре после приезда в интервью газете «Prager Presse»: «Я вам скажу по секрету — (этого не надо опубликовывать): я прямо-таки влюбился в Прагу, но я не признаю любви без взаимности. И пока Прага не высказалась в отношении меня — я скрою свое чувство в глубине сердца». Пражане это помнили — и «высказались» положительно. Любовь стала взаимной.

Аверченко отблагодарил своих чешских поклонников целым рядом очень теплых рассказов. Ему здесь нравилось все: и то, что берегут старину («Прага»), и то, что местные жители деликатны, нравственны и воспитанны («Чехи»). Изображал писатель и курьезы, происходящие с бывшим «русским федеративным беднягой», прорвавшимся в чехословацкий «рай» из «Совдепии». Так, герой его рассказа «Русский беженец в Праге» (1922), Андрюша Перескокин, одичавший и оголодавший, никак не может понять, что он оказался в стране, где все есть и ничего не нужно запасать впрок! Перескокин покупает 20 фунтов бечевки («Купил на всякий случай. У нас ведь в Москве бечевок совсем нет»), антисоветские газеты («Эй, мальчик, что несешь? Газеты. Это не советские? Ну, дай тогда десять штук. Что, одинаковые? Это, брат, неважно, зато всю правду узнаю. Все десять и прочту»). Далее герой прогрессирует: «Я увидел его едущим по одной из окраинных улиц Праги на возу с сеном (купил Андрюша сено очень дешево, совсем даром); в одной руке Андрюша держал жареного гуся (ошеломляющая дешевизна — сто крон!), в другой руке бутылку водки (а у нас в Совдепии за водку — расстрел!). Сидя на возу с сеном, Андрюша лихорадочно пожирал гуся, запивал — водкой прямо из горлышка, а в промежутках между жевательным и глотательным процессом на всю улицу горланил „Боже, царя храни!“». Окончилась эта история печально: «Сняли Андрюшу с сена… Повели… И сидит он теперь в компании Наполеона Бонапарта, стеклянного человека и человека-петуха. Андрюша уже приторговался к нему… Ведь в Совдепии петухов давно не видели…»

В Праге у Аркадия Аверченко сами собой наладились связи и завязалась дружески-деловая переписка с бывшими коллегами, оказавшимися кто где.

Критик Петр Пильский (один из «оруженосцев» Александра Куприна) работал в газете «Последние известия» в Ревеле (Таллине). Он просил Аверченко присылать фельетоны и однажды честно предупредил, что материальные дела туговаты и ни на какой крупный аванс тот может не рассчитывать. Аркадий Тимофеевич обиделся на подозрение в корысти и ответил: «Письмо твое я получил, но что я мог ответить, если в главном месте своего письма ты тихо и плавно сошел с ума. Будь я еще около тебя ну… пощупал бы лоб, компресс приложил, что ли. А что можно сделать на расстоянии? Ты, конечно, с захватывающим интересом ждешь: что же это за место письма такое? А место это вот какое (ах, ты ли это писал?): „Разумеется, о том, чтобы выслать тебе большой аванс, не может быть и речи“. Скажи: друг ты мне или нет? Как же у тебя повернулась рука написать такое? Да где же это видано, чтобы человека с моим роскошным положением и телосложением приглашали, как полубелую кухарку? Эх, брат, горько мне!» (Пильский П. М. Затуманившийся мир. Рига, 1929).