Качо смотрел на него одновременно с жалостью и изумлением. Он чувствовал себя привычно со старым Фортунато, который умел договариваться, спокойным и выдержанным бюрократом. А этот новый Фортунато настораживал, напрягал.

– Estás loco, Comiso.[94]

– Mira, Качо, – торопливо проговорил полицейский. – Ты же боролся за революцию, все те годы. Даже самые худшие из подрывных элементов имели идеологию. Поиск какой-то… – слово было для него странным и ханжеским, – справедливости. – Он пожал плечами. – Может быть, и я ищу того же.

– Ну что ты знаешь о революции! – тут же возразил Качо. – Какое было одухотворение! Мы готовы были отдать жизнь, чтобы со всем этим покончить!

Фортунато уставился в свой стакан, седая голова утонула в плечах.

– У меня не так, Качо.

Качо смотрел на осевшую фигуру человека перед ним. Ему доводилось видеть тысячи маленьких спектаклей, разыгрывавшихся мелкими уголовниками или мелкими полицейскими, и если это был обман, то настолько очевидный, что ради него комиссар и не подумает напрягаться. Что-то случилось с комиссаром. Смерть жены или это убийство задели какой-то непонятный механизм, который изменил его, клетка за клеткой, и наделил его совестью. А может быть, и не так. Может быть, это просто дешевые переживания, свойственные тем, кто знает, что его падение предопределено.

– Забудь это, Мигель. – Он снова поднялся с места, но не мог заставить себя уйти. – Какую связь ты видишь здесь с Беренски?

Фортунато обрадовался передышке:

– Я все еще не очень хорошо это представляю. – Он хотел было рассказать о «РапидМейл» и Пелегрини, но передумал, чтобы не спугнуть Качо. – Но я знаю, что Беренски начал копать дело Уотербери, когда его убили. Если Васкес знает, кто именно убил Уотербери, возможно, это подскажет нам, кто убрал Беренски.

Качо несколько секунд взвешивал услышанное, потом покачал головой:

– Ты так говоришь об этом, как будто это был не ты! Что-то тут не так! Ты роешь мне яму!

Фортунато выслушал его, не перебивая, и не стал ничего отрицать:

– Ты не веришь мне, Качо. И на то имеешь основания. Я hijo de puta, и если есть в Аргентине справедливость, то за это и многие другие преступления я кончу на нарах в Давото. Но это потом, а сейчас я просто пытаюсь сделать то, что справедливо.

Он замолчал. Качо обдумывал его слова, и Фортунато чувствовал, как тот вспоминал собственную жизнь и необоримый идеализм, который подвигал его на такие невероятные дела, на какие мог пойти только человек, одержимый живыми видениями будущего.

– Тридцать тысяч, – промолвил он наконец. – И деньги на бочку.

Афина никогда не лгала, она всегда держалась правды как некоего священного текста, своего рода автоматической санкции свыше. Здесь для нее правда совершенно не оправдала себя. Никто не подхватил праведного знамени, а в союзниках оказались лишь Беренски и Кармен Амадо де лос Сантос. Осталось надеяться только на ложь и на факты, как они выглядят на страницах expediente. А ее ментором был комиссар Фортунато.

Она взяла маленькую визитку и повертела в руках. Удивительно, как мелкий шрифт и картон визитной карточки могут в мгновение ока не оставить следа от личности человека. С какой же легкостью стирается и воссоздается человек! Теперь она Элен Кун, вице-президент по развитию компании «Америкэн телепикчерз». Она раздавала визитки, переходя из одной школы танго в другую. Она искала танцовщицу по имени Поле́, ее предложили на роль в фильме, который снимает компания. Кто рекомендовал Поле́? Ну как же, преподавательница классов в «Конфитерии Идеаль», или в клубе танцев «Эль-Аррабаль», или в Школе танго Карлоса Гарделя. По мере походов в школы она завела список имен и фактов и пользовалась ими во время разговоров. Эдмундо, продававший билеты в «Карлитос», очень высоко отозвался о Поле́, а Норма из театра «Колон» подтвердила, что у нее французский акцент.

К ее удивлению, врать оказалось очень просто и совсем не неприятно. Стоило ей представиться, и лица людей, к которым она обращалась, тут же светлели, они с легкостью входили в тот мир, который она создавала для них. Для человека вроде нее, проездом в Буэнос-Айресе, не имеющего там ни прошлого, ни будущего, не имело значения, кем он прикидывается. Она превращалась в воспоминание, как только они поворачивались к ней спиной, событием, о котором после работы рассказывают дома мужьям, образом невзрачной блондинки с незапоминающимся лицом. Она стала чем-то вроде персонажей-фантомов фабиановского киносценария или мрачных типов, которых описывал в своих показаниях, первых своих показаниях, Энрике Богусо: паром в мире, сотканном из пара.

Как бы там ни было, прошло три дня, и из полуправд стало складываться нечто реальное. Поле́ несколько месяцев назад перебралась на другую квартиру, сказала учительница танцев, и велела никому не сообщать ее новый адрес. Что-то там с очень прилипчивым экс-ухажером, впрочем, она лично думала, что скорее речь шла о неладах с иммиграционными властями. Но ради роли в фильме! Знаете, приходите завтра в танцкласс к десяти вечера, когда она наверняка придет на занятия с начинающими!

Афина позвонила комиссару, как только добралась до гостиницы:

– Я нашла ее!

– Где?

Его горячность не остановила ее сдержанность.

– В танцклассе в Палермо. Она будет там завтра в десять вечера. Если подъедете в девять к моему отелю, мы вместе подскочим туда.

– Что за танцклассы?

– Приезжайте и подхватите меня!

Он ответил не сразу.

– Хорошо, – проговорил он. – В девять.

Петля вокруг Фортунато затягивалась все туже. За тридцать тысяч американских долларов Качо согласился взять Васкеса и затащить в его дом для допроса, но на следующий день он почти вышел из игры.

– Слишком рискованно, hombre. Это же змеиное гнездо.

Причину можно было прочитать в вечерних газетах: имя Шефа Бианко появилось в первый раз рядом с именем Карло Пелегрини. Упоминание его имени само по себе ничего не значило, просто было написано, что руководитель охраны Пелегрини, некто Абель Сантамарина, за несколько дней до убийства Беренски дважды звонил Бианко по сотовому телефону. Юрист мог бы сказать, что это косвенное доказательство. Но Фортунато прекрасно знал, что косвенное может оказаться самым прямым, и у него сжалось сердце. Журналисты и следователи шли по цепочке, от Пелегрини к Сантамарине, а далее к Бианко, и через день-другой они свяжут Сантамарину со сфабрикованной историей Богусо про Уотербери, а там, chico, начнутся настоящие гонки, и очень многие их проиграют.

– Ничего страшного, Качо! Несколько вопросов, и я его отпускаю на все четыре стороны. Пусть сам идет навстречу своей судьбе.