Ребекка подвигает свою миску мужчине.

— Доешь лучше ты. Мне что-то не естся. Схожу в нужник.

— Боишься?

— Бог не без милости.

— Мы с твоим отцом встанем на улице, чтобы видеть всё своими глазами, и будем молиться. Захотят побить тебя камнями за былые грехи — всё снеси. Помни: ты новорождённое чадо Божие.

— Хорошо.

— Им тоже не уйти от суда после Его пришествия.

— Знаю, знаю.

Мужчина поглядывает на придвинутую миску, но, как видно, думает о другом.

— Имею я нечто тебе открыть. Было мне в ночи видение. Я только будить тебя не решился.

— Доброе видение?

— Видел я, что бреду по дороге, а навстречу — некий человек, весь в белом. В одной руке посох, в другой — Библия. И сказал он мне такие слова: «Теперь будь терпелив, ибо час твой близок». Он стоял передо мной, я слышал его и видел так же ясно, как вижу теперь тебя.

— Кто же это мог быть?

— Кто как не Иоанн Креститель, хвала Всевышнему. Но это ещё не всё: он улыбнулся мне как другу и доброму слуге.

Ребекка окидывает его сосредоточенным взглядом.

— Час близок?

— Всё как сказывал брат Уордли. «Будь крепок в вере, и дастся тебе знамение».

Ребекка поглядывает на свой округлившийся живот, поднимает глаза и улыбается уголками губ. Встав из-за стола, она удаляется в соседнюю комнату и появляется оттуда с железным ведром в руках. Затем направляется к двери, отпирает нижнюю половину и выходит на улицу. Только теперь кузнец подвигает к себе миску с остатками похлёбки и принимается за еду. Ест, но вкуса не разбирает: мысли его по-прежнему заняты ночным видением. В миске — оставшееся от вчерашнего ужина жидкое овсяное варево, в котором плавают два крохотных кусочка солёного бекона и несколько тёмно-зелёных листиков лебеды.

Покончив с едой, он берётся за книгу, открывает, и книга словно сама собой распахивается на шмуцтитуле с надписью: «Новый завет». Книга — старая Библия издания 1619 года; самая зачитанная её часть — Четвероевангелие. На каждой странице сверху коротко указано, о чём здесь говорится, заглавия эти заключены в рамку в форме сердечка; они не напечатаны, как положено, красным цветом, зато вместо этого жирно подчёркнуты красными чернилами. Вокруг располагаются гравированные миниатюры с изображением святынь: Пасхальный Агнец, шатры, в которых красуются символы пророков, портреты апостолов — из них самые крупные четыре евангелиста. Кузнец на миг задерживает взгляд на миниатюре с Иоанном Богословом: это усач с внешностью джентльмена времён правления короля Якова, он сидит за столом и что-то пишет, а рядом жмётся ручной дронт — нет, орёл. Но Джон Ли и не думает улыбаться. Он открывает Евангелие от Иоанна и находит пятнадцатую главу: «Я есмь истинная виноградная Лоза, а Отец Мой — Виноградарь».

Слегка склонившись над книгой, он начинает читать. Чтение, видно, даётся ему с трудом: он водит пальцем по строчкам и беззвучно шевелит губами, как будто, чтобы уразуметь прочитанное, он должен не только понять смысл слов, но и произнести их про себя.

«Пребудьте во Мне, и Я в вас. Как ветвь не может приносить плода сама собою, если не будет на лозе, так и вы, если не будете во Мне. Я есмь Лоза, а вы ветви; кто пребывает во Мне, и Я в нём, тот приносит много плода; ибо без Меня не может делать ничего. Кто не пребудет во Мне, извергнется вон, как ветвь, и засохнет; а такие ветви собирают и бросают в огонь, и они сгорают».

Кузнец на мгновение отрывает глаза от страницы и смотрит на рассветное зарево, потом переводит взгляд на золу в очаге. Затем снова склоняется над книгой.

Между тем Ребекка с ведром спешит к нужнику. Бойкая лёгкая походка — ни за что не догадаешься, что идёт беременная. Вид Тоуд-лейн никак не способен настроить на такой бодрый лад. Промышленная революция началась лишь недавно, но Тоуд-лейн уже приобрела тот облик, который позднее для жителей многих крупных городов стал привычным зрелищем. Некогда симпатичная улица превратилась в жалкую трущобу, ряды домишек-развалюх, где каждое семейство снимало по одной комнате, и их задворки сделались рассадниками болезней. Признаки этих болезней заметны там и сям: изрытые оспой лица, золотушные язвы на шеях, рахитичные ноги, последствия недоедания, цинги… Но всё это резало бы глаз только нашему современнику. На своё счастье, бедняги и не подозревают, какое сострадание могут вызывать. Жизнь для них была именно такова, изменения казались маловозможными. Конечно, прежде всего не надо падать духом. Каждый выживает, как может — или как должен. В это время дня дома и на улице были только женщины и дети (пяти-и шестилетние); мужчины и дети постарше — те, кто имеет работу, — уже разошлись. Кое-кто из прохожих поглядывает на Ребекку косо, но причиной тому не она сама, не надобность, за которой она вышла из дома, а платье, столь явно выдающее её принадлежность к секте.

Нужники выстроились рядком, отвернувшись от улицы, почти в самом её конце — на общественной земле. Пять ветхих зловонных будочек, в каждой — не менее зловонная яма. Между ними и в вырытой пониже канаве — кучи нечистот. Ребекка привычно выплёскивает туда содержимое ведра. Тут же растёт неизменная в таких местах лебеда: её ещё называют «навозный бурьян». Все нужники заняты, и Ребекка терпеливо дожидается своей очереди. Будочки служат местным жителям почти пятьсот лет — как и стоящая неподалёку водокачка.

К Ребекке присоединяется женщина постарше. Она одета почти так же, как Ребекка, голову облегает такой же простенький белый чепец. Ребекка улыбается ей как старой знакомой и произносит слова, которые в этих обстоятельствах можно счесть и условным знаком, исполненным глубокой важности, и дежурной фразой:

— Любви тебе, сестрица.

В ответ — те же три слова. Совершенно ясно, что на самом деле никакие они не сёстры: больше женщины не произносят ни звука и даже не подходят друг к другу. Как видно, это не более чем обыденное приветствие, которым обмениваются соседи-единоверцы — что-то вроде «с добрым утром». Однако у квакеров такое приветствие не принято: на этот счёт обычно безукоризненно осведомлённый чиновник мистера Генри Аскью (кстати, именно сейчас стоящий у полуподвала вместе с Джонсом) ввёл патрона в заблуждение.

Через четверть часа Джон Ли в поношенном чёрном сюртуке и шляпе без позумента, а с ним Ребекка выходят из подвала и направляются к двум ожидающим их мужчинам. Те не отворачиваются, не притворяются, будто заняты разговором, они стоят и смотрят на супругов. Долговязый чиновник чуть кривит губы в язвительной усмешке, всем видом показывая, что ему такие поручения не в новинку. Зато Джонсу явно не по себе. Кузнец приближается к ним, но Ребекка замирает на полпути. Она видит перед собой только Джонса, который, смущённо уставившись в разделяющую их канаву, неловко сдёргивает шляпу.

— Вот, пришлось… Как договаривались.

Ребекка не сводит с него глаз и словно не узнаёт. Не испепеляет, а словно одним взглядом охватывает его целиком, и душу и тело. Потом опускает глаза и произносит ту же фразу, которая уже звучала сегодня у нужника: