— Вот она, стервь! — провозгласила раненная в нос.

— Попрошу не выражаться! — призвал дознаватель к порядку. Он хотел побыстрее закончить с этим мелким происшествием, запрятать хулиганку на пятнадцать суток от общества и отправиться домой к футбольному матчу, чтобы посмотреть его вместе с сыном, пивом и воблой. — Что же это вы, гражданочка, учинили, — оборатился он к Ангелине. — Факт хулиганства!.. Пьете?

— Алкоголичка! — шмыгнула подтекающим носом пострадавшая. — По морде видно!

— Я не пью, — спокойно произнесла Геля. Истерика прошла, и она уже сожалела о том, что натворила. — Простите, я виновата…

Никто из свидетелей не ожидал извинений, а потому всем захотелось по домам.

— Ну вот, извиняетесь, — удивился дознаватель. — А раньше подумать?.. Вам же уже не двадцать лет… Могли бы и подумать!.. Теперь гражданочка заявление написала, а я ход ему обязан дать!.. Если только она вас простит и заберет бумагу!..

Тетка только хрюкнула от такого невероятного предположения.

— Под суд! — отрезала она.

— Вот видите, — сожалел милиционер.

— Под суд так под суд, — спокойно согласилась Ангелина.

Грудастая была довольна таким исходом дела.

— На двадцать лет, в одиночную камеру! — затребовала пострадавшая.

— Лучше расстрелять, — уточнил дознаватель.

— Ага, — согласилась тетка.

Милиционер закончил составлять протокол, а потом попросил свидетелей расписаться.

— Все свободны! На суд вас позовут!

Обыватель тотчас покинул отделение милиции, оставив преступницу и пострадавшую наедине с представителем закона.

Закон еще раз спросил потерпевшую:

— Не хотите миром дело порешить?

— Бумаге ход! — зло отрезала грудастая.

— Свободны!

Тетка с торчащим из ноздри окровавленным платком вывалилась из кабинета.

Милиционер чувствовал, как у него почему-то испортилось настроение. Про футбол и пиво как-то забылось. Он не отпускал Ангелину в камеру и сам не знал, почему это делает.

— И чего ты без очереди полезла? Куда спешила?

— Никуда, — честно ответила Геля.

— Зачем тогда?

— Настроение было плохое.

— Сейчас лучше?

Она промолчала.

— Здесь пятнадцатью сутками можно не обойтись, если потерпевшая будет настаивать!

— Пускай…

— Ну как знаешь! — с досадой проговорил дознаватель и пододвинул к Геле протокол. — Пишите гражданка Лебеда, что «с моих слов записано верно», и подпись…

Она вывела на протоколе требуемое, а потом сказала:

— Я — полный кавалер орденов Славы.

— Что? — переспросил милиционер.

— У меня три ордена Ленина, четыре Красной Звезды… У меня тридцать четыре боевые награды…

Он подумал, что она сумасшедшая.

— Зачем врешь?

— Удостоверение в авоське… С колбасой…

Он приказал, чтобы принесли сумку.

Дознаватель заглянул в нее и констатировал: —; Колбасы нет…

Зато на дне обнаружилась алая книжечка…

Он долго смотрел в нее, а она чего-то застеснялась.

— Сожрали, гады, колбасу! — озлился милиционер.

— Черт с ней!

Они более ни о чем не разговаривали. Он разорвал протокол, а затем и заявление грудастой тетки полетело в мусорное ведро. Протянул ей удостоверение и сумку.

— Иди…

Она случайно коснулась его руки и почувствовала холод. Тоненькой струйкой мороз втек в нее, поднялся по жилам к самому сердцу и вошел в него хозяином.

Господи, как давно этого с нею не происходило! Она уже поверила, что такого с нею больше никогда не случится, что ее миссия — провожать мужиков на тот свет закончена!.. Ей хотелось кричать, но лицо Ангелины хранило кладбищенский покой…

Она ждала его на улице…

Они стали встречаться. Делали это тайком, так как у него имелась законная жена и почти взрослый сын от нее.

Он сравнивал крепость и красоту ее груди с вороненым оружейным металлом. Очень любил свой пистолет…

Геля продолжала работать в пельменной, и красная стрелка весов чудилась ей стрелкой времени… Когда?..

«Когда» наступило через шесть лет, чуть было не заморозив Ангелинино сердце насмерть.

Они сопровождали инкассаторскую машину. Их было трое крепких мужиков, бывших ментов, и каждый получил по пуле в колено. Двое других через пару месяцев вылечились, а у него — гангрена. Да как-то запустили ее, пока решали ногу сохранять. Потом отрезали по бедро, но его сердце милиционера было уже охвачено смертельным жаром… Хоронить не ходила, даже не плакала…

В день похорон работала особенно хорошо, щедро поливала пельмешки маслом и сметаной. Холод из ее сердца ушел, как и ушел из жизни милиционер…

* * *

Боль была нестерпимой…

Она не подозревала, что так может быть больно…

Утякин — маньяк…

Ангелина попыталась выплюнуть загубник, чтобы глотнуть кислоты до смерти, но мышцы лица, обнаженные от кожи, не слушались…

Мозг предполагал отрывочно: «Из меня варят мыло!»

Утякин продолжал поглядывать то на секундомер, то на приборы, определяющие жизнедеятельность организма, помещенного в камеру.

После двенадцатой минуты манипуляций Михаил Валерианович был абсолютно уверен, что гражданка Лебеда именно та, которую они искали так долго. Обыкновенный человек умирал через девяносто, пусть сто секунд…

У Утякина было всплыло к мозгу чувство необыкновенной гордости за свой реализовавшийся гений, но он его с усилием притопил до времени в желудочном соке, решив возрадоваться по окончании эксперимента.

Он знал, как сейчас больно Ангелине, но еще Утякин знал, как быстро забывается эта боль, если удается достигнуть поставленной цели. Лебеда еще ноги будет ему целовать!

Прошли следующие шесть минут…

Сквозь окно камеры Михаил Валерианович наблюдал, как последние лоскуты кожи вместе с желтым жиром растворяются в его кислотном составе.

Доктор улыбнулся.

— Еще немного! — прокричал он, отлично зная, что Ангелина ничего от боли не слышит.

И действительно, через минуту Михаил Валерианович перекрыл кран, подающий в емкость кислоту, включил отсасывающий прибор, который заработал надрывно, как будто ему тоже было больно…

Мозг Ангелины по-прежнему никак не мог сложить кусочки мозаики, отчаянно страдая от геенны огненной, случившейся наяву. Возникла картинка из книжки по истории — вопящая на костре ведьма!..