Митя вскочил на ноги. Швырнул дистанционник. Его губы зашептали: не может быть, не может быть. Гады. Сволочи. Не может быть!

«Все может быть, – сказал насмешливый женский голос, и он услышал его – внутри ли, снаружи. – Все может быть, Митя. Все уже происходит. А ты отказывался от легкой, сладкой смерти. Не хочешь подобру-поздорову – будет тебе со страданьем, со слезами, с кровью, с кромешным ужасом вокруг, а все равно будет».

Ночью он внезапно вскочил, включил свет – низко висящее бра над кроватью, подошел к книжной полке, выхватил книгу, которую боялся открывать, хотя Котя все время и просил его об этом, и сам, вслух, читал ему из нее. Новый Завет. Почему Новый?.. Все новое – хорошо забытое старое. Может быть, под его особняк тоже подложили взрывчатку, и сейчас рванет, и его тело вылетит в окно, разорванное на тысячу кусков. Он, дрожа, открыл книгу. Перелистал желтые старые страницы. Он купил это Евангелие на Арбате, у старого пьяницы с красным, как брюква, носом, мужику не на что было выпить, и он, поняв, что склонившийся над ним высоченный богач в отделанной бобровым мехом дубленке – желанный покупатель, затянул тоскливую жалостливую песню о том, что ребенок болеет, что престарелая мать уже не встает, а нужны лекарства, что дочь наркоманка, что он сам… ну неужели не купит, такой-то богатый!.. «Ведь это же настоящее Евангелие, все по-церковному, а для неграмотных – вот, сбоку, в колоночке, и русский перевод!..» – прокаркал пьяница, уповая на Господа: Господи, ведь Твое Евангелие продаю, будь милостив ко мне, заставь богача купить Твою книжку у бедняка, и я тут же подамся в лавочку или в чепок, тут же чекушку куплю!.. «Сколько?..» – спросил Митя. «Триста», – глазом не моргнув, ответил алкаш. «Рублей?..» – переспросил Митя. Пьяница вытаращился на него, как на придурошного. Митя протянул ему две пятисотрублевки. Когда он уходил с книгой под мышкой, пьяница крестил его безостановочно, мелко, будто солил, и кланялся ему вслед, и бормотал, и плакал, и благословлял.

Он открыл Евангелие от Иоанна на той самой странице, которую Котя, чуть не плача от умиленья, читал ему вслух еще тогда, когда они вернулись из Ипатьевского монастыря. Он стал сам читать вслух. Его губы задвигались. Его тихий голос наполнил комнату. Ему показалось – за стенками, за окнами, далеко, зазвучали невидимые трубы.

– Итак, если Я, Господь и Учитель, умыл ноги вам, то и вы должны умывать ноги друг другу. Истинно, истинно говорю вам: раб не больше господина своего, и посланник не больше пославшего его. Куда Я иду, туда вы… не можете прийти… – Голос его сорвался. Сошел на шепот. – Заповедь новую даю вам, да любите друг друга… По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою… А куда Я иду, вы знаете, и путь знаете…

Он умолк. Путь. Разве кто из живущих на земле знает путь. Вот он встал на путь, на который он хотел встать. И куда он его привел?.. Да привел ли?.. Может, он, Митя Морозов, уже давно разбился и лежит на дне пропасти, а ему все кажется, что он движется, идет, дышит, делает дела?.. Бог. Что такое Бог? Он, по сказкам этим древним, где-то там, наверху, в небе, в облаках. Фу, какие детские сказки. Он не там. А где Он? А этого никто не знает. Может, Он – в нас. Внутри нас. И мы можем с Ним беседовать. И если он, Митя, вдруг скажет, крикнет: Бог!.. где Ты!.. хочу Тебя видеть, знать, что Ты – есть!.. – может, Он возьмет – да и выйдет, явится ему, маленькому, насквозь просоленному страшным грехом?..

А слабо тебе, Митька, крикнуть. Слабо.

Так нет же! Вот тебе, трус! Я крикну! Назло всем!

Назло – себе…

Он набрал в грудь воздуху. Крикнуть хотел. Вышел – шепоток.

– Бог… где Ты… дай мне знак… Тебя нет… докажи, что Ты – есть…

Тишина. Упорная, мертвая, всесильная тишина.

И в этой кромешной тишине, где-то далеко, в темном ночном воздухе, над Митной головой, под потолком, раздался всхлип. Тонкий, жалобный ребячий всхлип. Будто кто-то горько плакал, сокрушался, но не хотел, чтоб его услышали. И еще раз. И еще.

А потом возник тонкий, нежный звук. Тянулась одна нежная скулящая нота плача. Нечеловеческого, тончайшего, как паутинка, плача – тонкое, как волос, рыданье, небесная скорбь. И в углу, там, где стоял шкаф с книгами, начал разгораться слабый свет. Свет усиливался, превращался в слабое нежное сиянье. До рассвета было еще далеко, да и окно прорезало стену совсем в другой стороне. Митя, сидя на кровати с Евангелием в руках, почувствовал, как у него волосы встали дыбом. О, больше никогда он не будет глядеть бездарный ящик, все эти бестолковые фильмы ужасов, все эти бесконечные триллеры, где сплошняком – выстрелы, кровь, выстрелы, вот такой неведомый потусторонний свет из темных ночных углов, женские крики, мужские проклятья. Господи! Как ему страшно. Господи, как же страшно, как холодно ему.

– Господи, Ты ли это, – дрожащим голосом сказал Митя и замер. Он слушал – что донесется извне. Он слушал себя. Он боялся смертельно. Сиянье ярчело. При свете, льющемся из угла, он мог бы прочитать страницу. Он дернул за шнур, бра погасло. Сиянье стало сильнее. Митя поднес Евангелие к лицу и стал медленно, запинаясь, дрожа, читать:

– Я есмь истинная виноградная лоза, а Отец Мой – виноградарь. Всякую у Меня ветвь, не приносящую плода, Он отсекает; и всякую, приносящую плод, очищает, чтобы более принесла плода. Я есмь лоза, а вы ветки; кто пребывает во Мне… и Я в нем…

Он еще раз, шепотом, повторил: и Я в нем, – и, не отрывая взгляда от сиянья, что росло и мощнело, подумал: Он – во мне, – как это может быть?.. что за бабушкины сказки!.. – и прочитал дальше, про себя, глазами: «Кто не пребудет во Мне, извергнется вон, как ветвь, и засохнет…» Вскочил с кровати. Захлопнул книгу. Пошел прямо, лицом на таинственный свет, сочащийся из ничего, ниоткуда, и снова нежный, на тонкой еле слышной ноте, будто бы детский плач остановил его, предостерег, ударил тонким ангельским копьем в сердце.

И тогда он услышал. Он услышал – и подумал: я схожу с ума. Да, конечно, я схожу с ума, а как же иначе?.. ведь только сумасшедшие видят и слышат – такое…

Он услышал голос. Голос говорил ему мерно и скорбно, Мите казалось – не по-русски, но отчего-то он понимал все до слова, хотя речь лилась знойно, медно и пустынно, будто на неведомом, забытом пустынном языке:

– Ты же слышал, Митя, ты же слышал: раб не больше господина своего. Если Меня гнали – будут гнать и тебя, Митя. Ты можешь грешить и дальше, можешь убивать и предавать, можешь грабить и накоплять сокровища, но ты не будешь иметь прощенья, извинения во грехе своем. Ты не веришь в Меня, Митя?.. Ты не веришь в Отца Моего?.. Тебе будет свидетельство. Ты узнаешь. Не сейчас; ибо люди хотят все узнать, услышать здесь и сейчас. Они хотят быть счастливыми на земле – здесь и сейчас. А им дано будет счастье только тогда, когда они отрекутся от себя во имя Мое и навек пребудут со Мною. Ты пошел по пути, Митя, но путь твой уводит от Меня. Тебя уводит от Меня искуситель, он же и Меня искушал, – но Я был сильнее, ибо я рожден от Отца моего, а ты рожден, чтобы увидеть Меня, но ты слеп еще, и повязку с глаз не снимаешь – боишься, не хочешь… Сними повязку, Митя! Ты убил – покайся! Ты был жаден, ты грабил, ты опять убивал – покайся!.. Ты не веришь, что Я есть, Митя?!.. Сними повязку с глаз… сними повязку!..