* * *

На обратном пути я позвонил маме. И к счастью, ее застал. Я спросил, как она, мама ответила, что хорошо, но у нее в голове не укладывается, что бабушки больше нет. Все произошло быстро. Бабушка заболела воспалением легких и через несколько дней скончалась. Это случилось в пансионате для престарелых, куда ее перевезли в конце лета: оставлять ее дома было нельзя, состояние требовало такого ухода и присмотра, какого они сами обеспечить не могли. Возможно, так быстро все произошло как раз потому, что бабушка больше не жила дома, ее ничто не удерживало так, как прежде удерживала привычная обстановка, в которой она прожила более сорока лет. Но, когда она умирала, рядом находился Хьяртан, поэтому ей не было так страшно.

Я чувствовал, насколько мама переживает, но не знал, как себя вести. Мама расспрашивала о поездке, я лишь ответил, что все прошло хорошо, подробнее рассказывать не смог, мы ведь там напивались и шатались по городу, пока бабушка умирала, – это никуда не годится, и маме вовсе не обязательно об этом знать. Мы договорились, что я через несколько недель приеду и схожу на могилу; бабушку похоронили на старом кладбище над фьордом, там так красиво, сказала мама, и это грело.

Мы попрощались, я добрел в сумерках до дома и принялся за Марка Твена – его рекомендовал Рагнар Ховланн, – время от времени возвращаясь к реальности, то есть к темноте, обступившей маленькую лампу, к голубой подушке, мыслям о бабушке, первой умершей из близких мне людей. Уму непостижимо. Теперь ей хорошо. Она так мучилась, а теперь ей хорошо. Я вернулся к книге, хотя мысль о бабушке все время маячила где-то на периферии сознания и порой подступала ближе: она умерла, ее больше нет, бабушка, милая моя бабушка. Я ее толком не знал, но что такое знать? Я знал, кто она, кто она для меня, – это я знал с самых ранних лет. И именно это вспоминал я сейчас: ее ласковую близость, ее глаза. Как же это, должно быть, мучительно, оказаться отъединенной от мира лишь потому, что тело больше тебя не слушается, отказывая в элементарных вещах.

Надо написать об этом, написать о ней.

Я вскочил, прямо в трусах сел за письменный стол и написал текст.

РАСТЕТ САМА ПО СЕБЕ

Твой взгляд отвернут от света

ты медленно увядаешь

Мои мысли как зеркало

я над ними не властен,

и вижу тебя в себе

На меня валятся мягкие ночи

тьма рвется в глаза.

Я хочу взлететь

хочу поверить в чудо.

и вижу тебя в себе

Прячусь от света и тьмы

кто знает что тебе видно

кто знает что будет

тишина тишина

растет сама по себе

Дни растворяются исчезают

не оставляя следа

Я всегда начеку, я жду

вижу тебя в себе

вижу тебя в себе

Прячусь от света и тьмы

кто знает что тебе видно

кто знает что будет

Тишина тишина

растет сама по себе

На следующий день в читальном зале ко мне подошел Эспен, он принес мне эссе Мандельштама. Мы выпили кофе, поговорили об учебе, о понравившихся книгах, я спросил, откуда он и чем занимается, упомянул, что учился в Академии писательского мастерства. Он сказал, что знает. Чашку Эспен держал обеими руками, но не в ладонях, а кончиками пальцев – будто бы показывая, вот она, чашка, – слегка склонив голову и уперев взгляд в столешницу. Когда он сидел вот так, казалось, что он уничтожает действительность и та перестает существовать. В нем чувствовалась огромная сила, она сдавливала мне нутро: неужели я сказал что-то неинтересное? Скучное? Глупое?

Потом он бросил взгляд на часы, улыбнулся, сказал, надеется, что эссе мне понравится и что мы с ним его обязательно обсудим.

Мы вернулись в читальный зал, я взялся за книгу Улофа Лагеркранца о Данте, просидел с ней до вечера, а потом пошел в столовую перекусить. По пятницам там всегда подавали рисовую кашу.

За столом на втором этаже сидела Анн Кристин. Увидев меня, она улыбнулась, и я, держа в руках поднос с рисовой кашей, компотом и кофе, направился к ней.

– Привет, Карл Уве, – сказала она, – давно не виделись. Садись. Это, кстати, Ролф, – она кивнула на мужчину, тоже сидевшего за столом.

– Так это, значит, ты Карл Уве, – проговорил тот, – у меня в гимназии преподавал твой отец. Учителей лучше его у меня было. Он просто невероятный.

– Правда? – спросил я. – А где это было?

– В Веннесле.

– Ясно. – Я сел, переставил на стол тарелку с кашей, чашку кофе и стакан компота, отодвинул поднос и принялся за еду.

– Чем он сейчас занимается?

– В Северной Норвегии работает. Он снова женился, и у него ребенок.

– Классический кризис среднего возраста, – резюмировала Анн Кристин. – Кстати, вы же с Ингве в Италию ездили?

Кивнув, я сделал глоток.

– Во Флоренцию.

– Жаль, что вы на похороны не успели.

– Да. Как все прошло?

– Очень достойно и красиво.

Анн Кристин, сестра Юна Улава, была старшей дочерью Хьеллауг, маминой сестры. В детстве она в основном общалась с Ингве, а я – с Юном Улавом, так продолжалось и в студенческие годы, по крайней мере, поначалу у Ингве и Анн Кристин было много общих интересов. Однако потом они отдалились друг от друга, а может, что-то случилось, этого я не знал, видел лишь, что теперь они встречаются, только когда собирается вместе вся семья. Властная, Анн Кристин иногда держалась резковато, особенно по отношению к Юну Улаву, но и со мной она не стеснялась говорить начистоту, впрочем, меня это не пугало, к тому же на самом деле она была доброй и необычайно внимательной. Мне она нравилась, всегда.

А этот Ролф – он что, ее парень?

– Ты тоже русский изучаешь? – спросил я.

Он кивнул:

– Мы на этой почве и познакомились.

– Ролф у нас гений, – сказала Анн Кристин.

– Это не ты был круглым отличником в гимназии? Папа как-то рассказывал.

– Увы, я. – Ролф улыбнулся.

– Ты у него в любимчиках ходил, – сказал я.

– Ну а как же? – сказала Анн Кристин. – Ясное дело, учителя всегда любят отличников.

– Только не папа, – подольстился я к Ролфу.

– Передавай ему привет от меня, – сказал он.

– Хорошо, передам.

– Как дела у Ингве? – спросила Анн Кристин. – Я давно его не видела. Он все еще встречается с…