– Что такое? – спросил я.

– Только не нервничайте…

Я покрылся испариной.

– …у вашего друга серьезное положение с ногой… он справедливо жаловался на боли, и мы несправедливо ему не верили. Штифт в бедре сместился на три сантиметра! Как он вообще все это выносит? Ужасно. И почему этот штифт ему не удалили? Не понимаю… Его надо было убрать еще два года назад! О чем врачи думали?..

Доктор попросил меня все это мягко перевести Тяпе.

– Только не нервируйте его, потому что ему предстоит серьезная, очень серьезная операция, – говорил старик.

– Ему отнимут ногу? – спросил я.

– Нет-нет, что вы! Будут вынимать штифт, отвезут в центральную больницу… Но ведь это – операция, молодой человек!

Тяпу увезли: попросил накрутить ему побольше на дорожку, – два часа крутил, весь табак, что был у него накоплен, весь пустил на самокрутки!

Стало тихо. Ходил на прогулки. Ни с кем не говорил. Была возможность сблизиться со шлюхами (за пачку «Мальборо» отсасывали прямо в коридоре у киоска), но воздержался. Собирал успокоительное, накопил огромное количество; не мог спать… накручивал себя: пальчики, пальчики… проваливался ненадолго под утро, видел мои пальчики: они были солдатами в странной форме, маршировали вокруг меня, а я отдавал им приказы, из меня тянулись трубки, солдаты-пальчики маршировали, что-то пели…

Передали письмо от Дангуоле: очередной пересмотр дела закончился неудачно, остается единственное: надежда на гуманитарный позитив (недомогание или еще какая-нибудь чушь). Той же ночью выдавил стекло из окна. Сперва замазку ложкой снял; долго ковырялся, полночи, тишина стояла мертвая, каждый звук, как по нервам; выдавил стекло подушкой. Съел все сонники. Выбрал осколок поострее… Сел на пол, долго держал в руке, и, когда начало смаривать, собрался и резко: раз-раз!.. Чуть подождал и раз! И еще! Вошел в раж. Еще! Одну руку, другую…

Приемный покой, уколы, швы, ремни, уколы, изолятор… таблетки… serenese, rivotril, clozapine, zyprexa[92]… сон… растолкали, обматерили, заковали, погрузили, отвезли в Гнуструп.

Психушка для отпетых криминалов. Для самых обезбашенных. Так называемая подводная лодка, – «ubad[93]», – по форме постройки: длинный коридор с круглым окном с одной стороны и точно таким же окном с другой стороны, круглым, как иллюминатор.

Маленький Томас был первым, с кем меня познакомили. Я его спросил: «Почему тебя прозвали „маленький“?» Он был отнюдь не щуплый парень и не дохлый. Лилле Томас заикаясь объяснил: «По-отому „маленький“, что есть Бо-ольшой Томас. Вернее, длинный, Ллланг. Он тут давно… Бывший ба-ба-ба… ба-аскетболл-боллист!.. А потом пришел я, и… тоже Томас. Стали пу-пу-путать! Чтобы не путать, решили меня назвать „ма-аленьким“, а другой так и остался „Ланг“. Всех устраивает. – Прошептал: – Поку-курить хошь?» Зажмурившись, красиво, без запинок, пропел:

There must be some kind of way out of here Said the joker to the thief[94].

У него в комнате была огромная красная коробка, на которой большими белыми буквами было написано: WOODSTOCK[95]; он зарядил бонг, сделанный из литровой пластмассовой бутылки кока-колы, мы затянулись, и понеслась…

Дангуоле наконец-то получила работу. Перебралась туда же, где и работала. Красила по десять часов в сутки какие-то ангары. Было страшно читать ее письма. И все это было ради меня… Я стонал от ненависти к себе!

Маленький Томас был ясновидящий: во время своих припадков он видел странные вещи… «Я видел Антихриста», – сказал он как-то. Антихрист был младенцем величиной с Луну; он сидел в санях и летел по небу, его везли тощие, как борзые, женщины, их волосы горели; у Антихриста было лицо старичка, и оно затмевало солнце; у него была плеть из тысячи молний, ею он хлестал женщин, снопы искр летели во все стороны, – ужас охватывал Томаса. Он кричал по ночам; ему давали лекарство, – clozapine, zyprexa, – но оно не помогало. «Херня, – говорил он, – не помогает!» Поэтому он ходил в город (ему разрешалось выходить), покупал гашиш… Гашиш помогал. Мы курили и слушали: Cream, Jimi Hendrix, Jefferson Airplane… Потом всех созывали пить таблетки. С лекарством в Гнуструпе было строго. Медбрат ревел «medicin tid!»[96], обритая толпа топала по коридору к кормушке, в очереди перешучивались: «пэ-пэ-пилла!..» – «яа, яа!..» – «пас-по-политие-пилла!..»[97]. Мы возвращались в его комнатку, он набивал бонг и включал музыку… Ravi Shankar, Grateful Dead, Janis Joplin[98]… Он не любил выходить за рамки фестиваля, предпочитал придерживаться канонического расписания. Его коробка имела четыре отдела: Friday, August 15; Saturday, August 16; Sunday, August 17; Monday, August 18[99]. Так он и слушал… изо дня в день – отдел за отделом… Woodstock forever, man! – говорил он. – Forever indeed! – отвечал я.[100]

Дангуоле приезжала ко мне раз в неделю, нам разрешали запираться; мы валялись на койке два часа, забавляясь, времени на то, чтобы планировать мой побег, почти не оставалось, минут пять в самом конце встречи лихорадочно что-нибудь говорили… она проверяла, нельзя ли вылезти через окошечко… я говорил, что можно убежать через садик, во время прогулки, но там клетка высокая, а наверху – колючка под наклонным углом, очень неудобно… Она хотела привезти ножницы по металлу, сделать дыру в заборе; я говорил, что так перелезу; но ей непременно хотелось испробовать ножницы, она хотела, чтоб все было как в кино, с максимальным количеством сподручных средств! Я отговорил (но она после призналась, что все равно попробовала: перекусила ими проволоку, толстую, почти с палец толщиной, – она была уверена, что запросто справилась бы с сеткой на заборе).

Мы валялись, курили гашиш, пили лимонад, я рассуждал: убежать из этой «подводной лодки» не так сложно; сложней скрываться после этого.

– Куда бежать? – говорил я. – Куда двигать потом? В Хускего? Придут опять, нагрянут внезапно, или кто-нибудь донесет…

– Нет, – взволнованно сказала Дангуоле, – в Хускего никто не донесет, ты что!