Рост был пустой, словно ему стало лет пятьдесят. Но, как это всегда и бывает, мир возвращался к нему с молчаливым требованием женщин подниматься, чтобы они не испытывали боли… Это было почти эгоистично, если бы не было так привычно для женщин, с их тайным смыслом, с их всегда заряженной, приведенной в боевое дежурство страстью. Ева сказала ему, потому что была более здравая, более обстрелянная и более поздняя его подруга:

– Рост, ты ни на что не годен.

Мама, которая помнила его все-таки еще раньше, когда он только учился ходить и говорить, почти нежно произнесла:

– Наоборот, он у нас умница… Такого наплел, что мне даже удивительно стало – неужели это мой сын?

– Ты… – ему стоило большого труда, чтобы разлепить ссохшиеся губы, – ты ведь ничего не понимала?

Лишь после этого он осознал, что фраза может показаться грубой. Ева, которая все-таки была воинственной девицей, пояснила, обращаясь не столько к нему, сколько к себе:

– Слабоват ты оказался… И почему все решили, что ты со своими прозрениями – единственный?

– Так и есть… Понимаешь, я не предсказывал и не советовал. – Росту стало проще говорить, но ему не нравилось, что они смотрят на него с сомнением. – Я выстраивал будущее.

Мама тут же оказалась рядом, по-врачебному отвела веки на глазах, оповестила:

– Не бредит, пожалуй, почти нормален.

– Рост, – решительно спросила Ева, – много народу погибнет?

– Из наших – почти все.

– Вот уж не уверена, – железным голосом произнесла Ева, посмотрела на Любаню и вдруг, внутренне сдавшись, ушла из палаты. Она его по-прежнему любила, хотя Рост теперь знал, много чего у нее было и с другими, но его она рассматривала как бы в особом свете, если так можно сказать, – из другой оптики.

А вот мама понимала, что он еще почти в том же странном состоянии, которое на него навели аймихо, поэтому ласково, даже подлизываясь, спросила:

– Ростик, ты уверен в том, что говорил… тогда?

Он понял ее, хотя ему уже пришлось сосредоточиться, чтобы понять, она спрашивает не о себе и не о нем даже, а о других своих детях, о том, каким будет мир, в котором им предстоит жить.

– Они идут не разрушать. – Язык у него плохо ворочался во рту, Любаня сразу же поднесла к нему большую, плоскую, как блюдечко, плошку с водой. Он глотнул тепловатой воды, продолжил: – Раньше они хотели просто подчинить нас, влить в свою систему. Теперь, после гибели пауков, они собираются только убивать. Понимаешь, они нас боятся… – Все-таки говорить было больно, его голос как-то неправильно отдавался в голове и груди. – Очень боятся. Интересно – почему?

Он попытался ответить на вопрос, который сам себе и задал, но сознание по-прежнему оставалось каким-то отмороженным, словно он заледенел в снежной пустыне, и эти женщины не выходили его, как могли бы… После напитка аймихо ничего не помогало, или дело было не в напитке, а в том, что он увидел и понял с его помощью.

– Как оказалось, очень уж вы здорово тут сражались, – почти увещевательно пояснила мама и тоже ушла. Она спешила передать кому-то, что Рост постепенно возвращается, что он не впал в маразм, как некогда Антон. Все-таки медицинского в ней слишком много, решил Рост, но не стал это мнение озвучивать, потому что рядом осталась еще и Любаня, тоже во врачебном халате.

А она вдруг показалась очень красивой… Незнакомой, таинственной, могущественной, искренней, повелительной и взрослой. Это заставляло робеть и любить ее еще больше, чем прежде. Рост протянул к ней руку.

– Я скучал.

– Привык к многоженству, вот и строишь глазки.

Она отвернулась. Тогда он попытался уснуть, а когда проснулся, стал подниматься. Нужно было торопиться, уж очень мало осталось времени, чтобы подготовиться к этой безнадежной войне.

Но еще, прежде чем проснуться, Рост понял, люди и без него работают, причем правильно, делают то самое, что и следовало сделать.

Его выздоровление оказалось не очень-то быстрым, но уже к полудню следующего дня он приказал Ладе перенести себя в Одессу, которая становилась в этих условиях новым центром сопротивления. Лада подняла тот маленький гравилет, в котором Ростик уже привык летать и где решился занять место второго пилота, а когда одолели больше половины пути, вдруг завздыхала:

– Эх, возила я тебя, командир, по-разному… Но так возить, как сейчас, еще не приходилось… Ты бы на себя в зеркало посмотрел. – И достала из полетного планшета зеркальце величиной с ладошку, изготовленное на Земле.

Ростик посмотрел: да, видок был еще тот – круги под глазами, словно он только что вышел из боксерского поединка… Но его глаза так горели, что, случись ему увидеть это у другого, он бы обращался с таким человеком самым аккуратным образом. А Рост и не знал, что стал таким… маловразумительным. Он проворчал:

– Лада, ты бы вместо зеркала лишнюю обойму патронов с собой носила.

– Тебя забыла спросить, – буркнула девица в своем привычном духе, и оба разом успокоились.

Теперь Ростик очень отчетливо, уже не на прежнем своем всезнании, а просто по-человечески понял: эта девушка готовится к чему-то такому, чего ему не осознать никогда, выпей он хоть целое озеро пойла аймихо. С этим оставалось только примириться.

– Знаешь, Лада, – проговорил он вдруг, – когда я вернусь, ты по-прежнему будешь здесь.

– Куда ты собрался, командир?

– Не знаю, но я… – (как тяжело было Ростику это произнести!), – я вернусь.

– Уверена, что ты уцелеешь, – сказала Лада, и Рост понял: она думает, что он поведет за собой бойцов на новую войну и все равно вернется.

Но Рост почему-то был уверен, что все обернется иначе, не так, как думала эта вполне честная и искренняя девушка. А Лада налегла на рычаги в полную силу и вдруг совсем не к месту небрежно оповестила:

– Такая работа головой – не полезна.

В общем, она везла Ростика, словно мешок с сеном, он даже задремал немного, хотя и понимал, где и почему находится.

В Одессе на площади перед фонтаном, где от гравилетов стало тесно, его встретил Ким. Он посмотрел на Роста и до противности трезво сказал:

– Я тебя предупреждал.

Тогда Рост вспылил в меру имеющихся у него сил:

– Нюни-то не распускай.

Ким тут же ухмыльнулся, старый хрыч.

– Уверен, что слова «нюни» в Едином не существует.

От этого Рост оттаял, он вообще был склонен теперь к всепрощению, должно быть, потому что знал – это не во вред, если все идет, как идет. Скорее наоборот, без некоторой дозы зубоскальства им не выстоять. Но слишком явно показывать свое состояние не хотел и спросил:

– Ким, ты помнишь, что я говорил, когда они меня опоили?

– Ты много чего говорил, Председатель.