Итак, составить себе четкую и однозначную картину нравов вандалов африканского периода на основании дошедших до нас письменных свидетельств, нам совсем не просто. Попытки Гейзариха внедрить в среду своего государствообразующего, вандальского, народа строгую мораль, заставив его жить «по-пуритански», многократно засвидетельствованы, причем враждебными ему источниками, и потому не подлежат сомнению. Но столь же несомненной представляется и безуспешность этих попыток. Очевидно, ему не удалось воспитать народ в правильном, с точки зрения способности к выживанию, духе, привив ему иммунитет к искушениям, одолевающим его в условиях новой, сладкой и привольной, жизни в «хлебном раю» римской Африки. Но зададимся вопросом: почему, собственно говоря, вандальский царь должен был добиться успеха в области, в которой его не добились столь великие правители, как римский император Август (до Гейзериха) или французский король Людовик IX Святой (после Гейзериха)? В борьбе с природой человека как царям земным, так и князьям церкви всегда удавалось добиться лишь «пирровых» побед. Ибо после принятия ими слишком суровых мер, успешных лишь по видимости, накопившаяся подспудно свойственная человеку тяга к наслаждениям, неудержимое стремление к удовлетворению этой непреодолимой страсти, во что бы то ни стало, всегда оказывалась сильнее самых строгих ограничений «морального кодекса»…

Во всем необозримом оком человеческим овале Средиземноморья великие военные деяния, творимые мечом германских, романских и сарматских народов, неотступно сопровождались разноголосицей хронистов, неустанным обменом мыслями и сведениями между греческими и римскими клириками новой религии, многие из которых, вопреки своему христианскому вероисповеданию, мировоззрению и мироощущению, продолжали своим бойким пером традиции прежней, великой языческой литературы. Художественная убедительность и сила этих «цветов запоздалых», возросших на ниве античной изящной словесности, были, в общем-то, не слишком велики, по сравнению с их знаменитыми предшественниками. Мало того! Большинством выдающихся произведений этого поколения «мужей пера» мы, судя по всему, обязаны тому обстоятельству, что их создатели много лет просидели в темнице (или, по-латыни — «карцере») и потому были просто вынуждены сложившимися для них столь неудачно жизненными обстоятельствами к умственной сосредоточенности и, как это ни странно, к творчеству, которому способствует отсутствие иных занятий. На такое вынужденное творчество, скажем, великий италийский римлянин Боэций был обречен Теодорихом Остготским (уже переставшим оправдывать на тот момент свое прозвание Великий), а высокоодаренный африканский римлянин Блоссий Эмилий Драконтий — вандальским царем Гунтамундом.

Историка, однако же, интересует не то, насколько обогатился в VVI вв. Христианской эры вечный запас великой литературы. Его интересует фактическое содержание этих литературных сочинений — поэм, писем, полемических сочинений, хроник и иеремиад. Именно по этой причине многие из живших в указанное время сумерек античной культуры «младших богов» были вызваны из прошлого, извлечены из забытья и возведены в ранг авторов, имеющих поистине непреходящее значение, чего с ними, с учетом глубины высказываемых ими мыслей и форм, в которые эти мысли ими облекались, конечно, не произошло бы, живи они двумя-тремя столетиями ранее, в пору расцвета «золотой» или «серебряной» латыни. Таким «запоздалым цветком» был, например, римский военачальник Аммиан Марцеллин — высокообразованный сирийский грек, не только давший в своих «Деяниях» чрезвычайно живое описание важнейших битв своего времени, но и не упустивший из внимания, скажем, появление в римской Африке верблюда (впоследствии сыгравшее поистине роковую роль в судьбе вандальского царства). Или испанский епископ Исидор Гиспальский (Севильский), в объемистом труде которого содержится немало сведений о вандалах и арианстве. Или ревностный защитник православия диакон Фульгенций Ферранд, чьи сочинения, невзирая на содержащиеся в них ошибки, все равно полезны для нас, нынешних. И, наконец, Виктор Витенский, хронист вандальского столетия, сохраняющий значение для всех последующих поколений, включая наше, несмотря на свою явную религиозно-политическую ангажированность и склонность скорее к плакатной, чем к реалистической живописи, во многих случаях все-таки отражая действительность, приводя, вперемешку с вымыслами, подлинные факты.

Все они, вместе с доброй дюжиной других авторов, несмотря на свою манеру изображать происходящее в достаточно кривом зеркале, под влиянием ненависти, ярости и свойственной им тенденциозности, достойны быть причислены к великим историкам своего времени, наряду с блаженным Августином, епископом (Г)иппонским, оставившим нам свою бесценную переписку с комитом Африки — «последним римлянином» Бонифацием, с ритором Прокопием, ставшим, в штабе стратега Велизария (или же Велисария), военным летописцем войны с вандалами и последним певцом вандальской эпохи, и, наконец, с Кассиодором, вознесшимся, в своей величественной уникальности, над духом времени и современниками, магистром оффиций, канцлером, Теодориха Остготского и мудрым комментатором, проведшим закат своей бурной жизни в монастырском уединении.

Значительной частью этих литературных произведений мы обязаны тому обстоятельству, что выступавшие на средиземноморских сценических подмостках V–VI вв. актеры германского происхождения чаще всего исповедовали иную веру, чем наблюдавшие за их игрой из «зрительного зала» римские и греческие комментаторы и истолкователи всего, происходящего на «сцене». Ведь полемика во все времена была мощнейшим двигателем литературы. И, хотя германские «мужи меча», не слишком-то заботились о том, что презираемые ими, в общем, иноземные «мужи пера» о них напишут, арианское духовенство считало необходимым отвечать на развязанную православными авторами яростную полемику. Ибо целью всех этих враждебных выпадов были не только (и не столько) вандалы, как таковые, но и исповедуемая ими арианская вера. Именно арианство, прежде всего, нуждалось в защите от нападок изощренных диалектиков из кафолического лагеря.

Правда, с сегодняшней точки зрения, весьма многое в данной сфере яростной полемики между вандалами и римлянами, представляет интерес лишь с точки зрения истории религий. Тем не менее, на каждой страничке связанных с «прей о вере» сочинений, когда и где бы они ни были написаны, то тут, то там встречаются и указания на условия жизни и расстановку политических сил того времени. Религиозная полемика, осуществлявшаяся главным образом в форме писем и посланий и достигавшая своей кульминации в больших полемических сочинениях, памфлетах, дает нам представление и о повседневной жизни участвовавших и упоминаемых в ней учителей церкви, епископов, а, когда дело доходит до самой сути полемики, отражает не только остроту актуальной в то время конфессиональной проблемы, но и служит зеркалом духовной жизни эпохи как таковой.

В то же время нам остается только сожалеть о том, что сами «народы-мигранты» хранили обо всем происходящем полное молчание. Предпочитая, видно, действовать мечом, а не пером. Они явно выпадали из этой красноречивой, охватившей, по сути дела, весь мир (каковым, как нам следует помнить, люди античности считали Средиземноморье) литературной битвы, как если бы их битвы были пантомимами, а их миграции — молчаливыми демонстрациями или невнятным коллективным бормотанием созданий, не способных высказать свои мысли вслух. Трагедия, разыгрываемая безмолвными актерами, происходит у нас на глазах, мы же вынуждены довольствоваться лишь комментариями, доносящимися до нас из-за кулис…