с рассказом, понимая, насколько тяжело тебе будет это сделать, и хотел, чтобы ты подошла к точке доверия самостоятельно. Однако если бы я знал, что ты винишь во всем себя, то сразу бы открыл правду.

– Я вам верю, – говорю я и сама слегка удивляюсь тому, что это так. Действительно так.

Осознание на миг захлестывает меня, но его быстро вытесняет другое чувство. Облегчение, которое я испытала после признания, переросло во что-то огромное и всеобъемлющее. Конечно, никто не ожил и радоваться особо нечему, но я мысленно повторяю: они умерли не из-за меня, я не виновата, и это максимум, что я сейчас могу сделать, чтобы не расплакаться от счастья.

Агент Карлайл потрясенно качает головой.

– Поверить не могу, что ты так себя терзала, – говорит он. – Нужно было сказать.

– Я хотела. – Я произношу это тоненьким, дрожащим голосом, как будто сдерживаю то ли смех, то ли слезы. – Думала об этом постоянно, но так и не смогла себя заставить. Я даже сегодня до конца не была уверена, что смогу. Поймите: входя в кабинет КСВ, я каждый раз видела детей, осиротевших из-за меня. Из-за того, что я сделала.

– Сочувствую тебе всем сердцем, – говорит доктор Эрнандес.

Я делаю глубокий вдох и задаю вопрос:

– Значит, я не виновата? – Я должна услышать это снова. – Моей вины нет?

Он улыбается и качает головой.

– Нет, Мунбим. Ты ни в чем не виновата.

Я закрываю глаза. Накатившая волна облегчения растекается во мне до самых кончиков пальцев, затем отступает. Разум постепенно проясняется, и в голову приходит внезапная мысль. Открываю глаза и, нахмурившись, спрашиваю у агента Карлайла:

– Как вы за нами следили?

– Что, прости?

– Вы говорили, что долгое время держали Легион под наблюдением. Каким образом?

– Разными способами. Перехватывали и вскрывали всю входящую и исходящую почту, прослушивали разговоры на территории Легиона с помощью микрофонов дальнего действия, использовали скрытые камеры.

Что? Я хмурюсь сильнее.

– Вы видели, как Центурионы схватили Хани? Как Люси до полусмерти избил мужик вдесятеро здоровее нее? И вы ничего не сделали?

Агент Карлайл морщится.

– Я не входил в рабочую группу, меня привлекли к работе для расследования причин пожара. Но я точно знаю, что наши ребята видели не все, далеко не все.

– То есть они не представляли, что реально происходило на Базе? – спрашиваю я. Ответ мне известен заранее, просто я хочу, чтобы агент Карлайл это признал. – Ваши микрофоны и камеры почему-то не записывали все плохое, что там творилось?

– Нужно понимать, как проходит расследование подобного уровня, – объясняет он. – Приоритетной задачей был сбор улик, подтверждающих нарушение закона об огнестрельном оружии и наличие преступной организации. Наши службы завели сразу несколько дел: о нелегальном удержании двух и более лиц, вооруженном нападении и дюжине других преступлений, – но пожизненно сесть за решетку Джон Парсон должен был именно за нелегальное хранение автоматического оружия и взрывателей.

– Получается, во время этого своего наблюдения они просто смотрели, как на Базе калечат людей, смотрели и бездействовали?

Агент Карлайл выдерживает мой взгляд.

– Да, – говорит он. – К сожалению. Понимаю, звучит жестоко, но такие дела ведутся не быстро, и преждевременные действия могли бы спугнуть Джона Парсона, поставить все расследование под угрозу.

Меня поражает страшная догадка. Боже.

– Все, о чем я вам рассказывала… Вы знали это раньше?

– Нет, что ты! – У доктора Эрнандеса от волнения распахиваются глаза. – Не думай так, даже мысли не допускай. Все, что ты говорила, жизненно важно.

Я смотрю на него и не вижу во взгляде лжи, лишь озабоченность тем, что сегодня беседа свернула куда-то не туда.

– Доктор Эрнандес говорит чистую правду, – подтверждает агент Карлайл. – Целью моего участия в этих сеансах было расспросить тебя как можно подробнее о жизни внутри Легиона, чтобы лучше понять, как все происходило. Подтвердить наши подозрения – да, но и услышать от тебя то, чего мы не знали. Честное слово.

– Ладно, – киваю я. – Верю.

– Спасибо, – благодарит агент Карлайл.

– Все равно не понимаю. Не понимаю, как они могли сидеть сложа руки, зная, что людям причиняют боль.

– Если тебя это утешит, то знай, что на Базу был тайно внедрен наш человек, – сообщает агент Карлайл. – На случай, если ситуация полностью выйдет из-под…

– Агент Карлайл! – одергивает его психиатр.

Наморщив лоб, я смотрю на своих собеседников, потом тумблеры в голове щелкают, и до меня доходит, что как минимум в одном отец Джон был прав.

– Нейт, – высказываю я свои соображения. – Вы имеете в виду Нейта.

Агент Карлайл сверлит меня долгим взглядом, затем кивает.

До

Мы с Нейтом идем вдоль восточной границы Базы. Высота забора – почти четыре метра: между толстыми деревянными столбами, врытыми в землю, натянута металлическая сетка, а сверху накручена колючая проволока, острые шипы которой топорщатся во все стороны. Забор был укреплен и наращен в высоту после Чистки, и поддержание его в порядке – один из важнейших пунктов в общем перечне работ. Животные делают подкопы, сломанные сучья пропарывают сетку, так что починка забора ведется почти ежедневно.

На западе солнце быстро клонится к горизонту, наполняя небосвод волшебным лиловым светом. Весь день я провела на четвереньках: выпалывала сорняки на огороде, поэтому взмокла и устала, потный лоб в разводах грязи, волосы липнут к шее. В общем, идеальный образ для того самого дня, когда Нейт решает пригласить меня на прогулку после того, как колокол на часовне возвестит об окончании работы.

Раньше мы гуляли довольно часто, однако в последнее время все идет вкривь и вкось. Минул почти месяц с тех пор, как на Эймоса напали в Городе, но такое ощущение, что многим членам Легиона по-прежнему не по себе; люди как будто боятся, что этот случай – предвестник чего-то еще, вероятно чего-то более страшного. И даже отсюда, стоя практически на самом большом удалении от соседнего с часовней барака, я слышу кашель Хорайзена.

Все, можно сказать, дожидаются его Вознесения – в то, что Хорайзен поправится, уже никто не верит, сколь бы жарко ни молились. И хотя выразить это вслух ни один из нас не осмелится, вполне очевидно, что, когда Хорайзен все-таки Вознесется, многие Братья и Сестры испытают большое облегчение. И, думаю, я могу их понять. Слушать, как кто-то умирает, тяжело, особенно если умирает близкий человек.

Нейт останавливается и постукивает костяшками пальцев по деревянному столбу. Вид у него рассеянный, словно он о чем-то задумался.

– По монетке за каждую думку? – говорю я.

Он улыбается, потому что это наша с ним старая шутка.

– Боюсь, разоришься.