– Снимите копию, – сказал Севастьян Петрович и подал мне новую папку.

Вернулся Тимошка. В одной руке у него был стеклянный сифон с сельтерской водой, а в другой – синий эмалированный судочек, увязанный в чистую салфетку. Оглядываясь на дверь, Тимошка развязал салфетку, вынул из судка кусочек жареного мяса и, не разжевывая, второпях проглотил его. Облизнул свои толстые губы, подставил рот под трубочку сифона и нажал на рычажок. Сельтерская зашипела.

– Тимошка, поменьше – заметит, – предупредил худющий.

– Тебя, Тимошка, судить надо, – из своего угла сказал табачный. – По Уголовному уложению о наказаниях. За систематическое воровство пропитания у самого секретаря мирового съезда, коллежского асессора Крапушкина.

– И сколько я тут съел! Кусочек! – обиделся Тимошка. – Когда за все судить, так и судей не хватит.

– Чего другого, а судей, брат Тимошка, на наш с тобой век хватит. А ты вот что: если уж крадешь, то хоть делись с Касьяном. Видишь, какой он сухопарый.

Худющий презрительно фыркнул:

– Надо мне его кусочек! Прошлый раз, как поделили братские, я зашел в ресторан и съел целого гуся!

– Один?! – изумился табачный.

– Один, – гордо вскинул Касьян голову.

– А, будь ты проклят, прорва! До сих пор я думал, что гусь – птица неудобная: для одного много, а для двух мало. А тут – нате вам! – один слопал!

Севастьян Петрович, слушавший весь этот разговор, равнодушно сказал Тимошке:

– Неси уж, неси, а то как бы не заглянул сюда.

Тимошка одернул рубашку, взял в одну руку судок, в другую – сифон и понес из комнаты.

Минуту спустя он вернулся, держа на ладони клочок писчей бумаги с кусочками мяса и двумя кружочками жареной картошки.

– Во! Сам дал, – сказал он, очень довольный. Склонил набок голову, полюбовался мясом с картошкой и все отправил в рот. Проглотил, облизнулся и сел писать повестки.

Некоторое время в канцелярии слышалось только стрекотание машинки.

Приходил курьер Осип, седоусый старик с зелеными петлицами на воротнике, клал на стол какие-то бумаги, а другие брал со стола и уносил.

Дойдя в переписывании до слова «апелляция», я спросил:

– Как же правильно писать? В том деле «апелляция» писалась с двумя «л», но с одним «п», а в этом с двумя «п», но с одним «л».

Севастьян Петрович вздохнул и со своей конфузливой улыбкой сказал:

– Кто ж его знает? Так и из сената бумаги приходят: в одной два «л», в другой два «п». Где как написано, так и переписывайте: на то и копия.

– По учению православной церкви все на свете либо от бога, либо от дьявола, – сказал табачный. – Если предположить, что два «эл» от бога, то, значит, два «пе» от дьявола. А сенат до сих пор не может разобраться, кто грамотнее – бог или дьявол.

– Не богохульствуйте, Арнольд Викентьевич, – поднял Севастьян Петрович свои кроткие глаза на машиниста. – Грамматика – не божье дело, грамматика – дело человечье.

– А если человечье, то и писать надо по-человечьи. Напишет ли наш Касьян «касса» с двумя «эс» или с одним, ему из этой кассы все равно выдадут жалованья ровно восемь рублей и пятьдесят копеек, ни на копейку больше.

– Чего? – обиделся почему-то Касьян. – Вы всегда к кому-нибудь прицепитесь.

– Что ты, Касьяша! – с притворным удивлением сказал Арнольд Викентьевич. – К кому же я сегодня цеплялся?

– Все слышали к кому. Сначала к богу, потом к дьяволу, а теперь вот ко мне. А я и без того обиженный.

– Чем же ты обиженный, Касьяша?

– Чем? Будто не знаете. Тем, что родился двадцать девятого февраля. Люди каждый год празднуют именины, а я раз в четыре года. Это как, по-вашему, весело?

– Куда веселей, – сочувственно покачал табачный головой. – А ты празднуй двадцать восьмого.

– Нельзя. По календарю Касьян бывает только двадцать девятого, в високосный год.

Тимошка встал и, притопывая ногами, запел, издевательски глядя на Касьяна:

Февраля двадцать девятого

Целый штоф вина проклятого

Влил Касьян в утробу грешную,

Позабыл жену сердечную,

И родимых милых детушек,

Близнецов, двух малолетушек…

Но тут распахнулась дверь, и усатый курьер, будто пророча беду, сказал строгим голосом:

– Тимофей – к самому!..

Тимошка испуганно глянул на него, одернул рубашку и пошел к двери, как-то странно приседая.

Вернулся он с синим листком повестки в руке, сердито скомкал его и бросил на пол. Потом взял со стола чистый бланк повестки и, сопя, принялся его заполнять.

– Что случилось? – спросил Севастьян Петрович.

– В повестке казначею пропустил «его высокородию».

– Что же он тебе сказал? – полюбопытствовал Касьян.

– Ничего особенного…

– А не особенного? – многозначительно спросил табачный.

– А не особенного сказал, что выгонит ко всем чертям, если еще раз ошибусь.

Стенные часы зашипели и дребезжаще пробили четыре.

Все принялись складывать папки.

Первый день моей канцелярской службы кончился.

Прошло недели две, в течение которых я снял уйму копий. Это все были дела по искам одних лиц к другим. Подобно чеховской Каштанке, которая делила всех людей на хозяев и заказчиков, я невольно стал делить всех людей на истцов и ответчиков. И, странное дело, если в канцелярию заходил новый человек, то не успевал он еще заговорить, как я почти безошибочно определял, ответчик это или истец. По выражению лица, по походке, что ли? Арнольд Викентьевич, наш табачный машинист, говорил, что ответчиков он даже по спине мог отличать от истцов, до того у него глаз наметан.

За эти две недели в нашей канцелярии перебывали чуть ли не все адвокаты города. Они были самые разнообразные: молодые и старые, бородатые и бритые, курчавые и плешивые, красивые и безобразные. Одни приходили в визитках с атласными лацканами или даже во фраках, другие – в обыкновенных пиджаках. Но у всех было и что-то общее: то ли апломб, с которым они разговаривали друг с другом, то ли рысье выражение глаз. Заходил и прохоровский юрисконсульт Чеботарев. Как и тогда, в камере мирового судьи, на нем был фрак и от него пахло крепкими духами. Случившийся тут знаменитый Перцев сказал ему:

– Вот кстати. А я искал вас. Не согласитесь ли вы взять от меня одно дело? Мой помощник заболел, а я до того перегружен…

– Благодарю вас, – перебил его Чеботарев, – я и сам могу уступить вам дело, и даже не одно…

Они молча отошли друг от друга, обменявшись взглядами – Перцев делано-недоуменным, Чеботарев вежливо-презрительным.