Первым моим желанием было немедленно покинуть остров и никогда более сюда не возвращаться, но когда через пару дней ноги донесли меня туда, где возле берега стояла «Принцесса Кэтлин», моей решимости явно поубавилось. Хотя я приказал капитану следовать в Сальви для пополнения припасов, чтобы потом отправиться в обратный путь, червь сомнения постепенно подтачивал мою волю. Оказавшись в сиарском порту, вдали от всего, что внушило мне такие опасения за свою бессмертную душу, я начал малодушно думать о том, что отправиться домой, не познав сути явления или хотя бы не попытавшись это сделать, — недостойно истинного исследователя. Теперь я понимаю, что во мне поднялась низменная жажда всемогущества, которую я прятал сам от себя за высокие слова.

Я отправил письмо Марии и дал указание вновь высадить меня на острове, а судну следовать обратно в Камелот, выписав капитану чек на оговорённую ранее сумму. Если бы я знал тогда, к чему приведёт моё малодушие!

Я высадился на острове, проследил, как выгружаются ящики с оружием и припасами, и сразу же двинулся в сторону двугорбой вершины. Я не оглянулся даже тогда, когда с корабля донёсся прощальный гудок. Если бы, пройдя десяток миль и взобравшись на первый из лысых холмов, я посмотрел в сторону океана, мне пришлось бы обнаружить, что «Принцесса Кэтлин» и не собирается уходить, а по моим следам уже движется отряд матросов, вооружённых карабинами и лопатами.

Путь к Чаше занял двое суток. Я не спешил, я знал, что спешить некуда и впереди у меня, возможно, вечность.

Тлаа ждал меня — я это явственно почувствовал, и по поверхности голубого тумана пробежало что-то подобное волне, и я знал, что это вздох облегчения — вечное одиночество кончилось, сливаясь с моей волей, с моим сознанием, силы Тлаа начали медленно стремиться к бесконечности. Я не сказал ни слова даже самому себе, боясь невзначай признаться в истинных причинах своего возвращения, но я чувствовал, как Тлаа, Хозяин Чаши, впитывает в себя даже тени моих мыслей, моих затаённых желаний.

На этот раз я уходил счастливым, отбросившим все сомнения и переживания. Сила Тлаа пребывала во мне, моя воля пребывала в нём. Я решил построить хижину неподалёку от Чаши и знал, что она уже стоит и ждёт своего вечного постояльца. Мне ещё предстояло научиться управлять его силой, а ему — познать мир, который внутри меня. И эта эйфория продолжалась до тех пор, пока я не дошёл до могилы несчастного Пита Мелви.

Они лежали здесь — возле вывороченной из земли надгробной плиты, все девятнадцать. Их глаза, казалось, были выжжены блеском золота, которым и вправду была наполнена вскрытая могила. Капитан был ещё жив, он погружал ладони в груду сокровищ, а из пустых глазниц, словно слёзы, сочилась кровь. Потом он умер, без стона упав на золотые монеты. Исполнилось единственное желание Френса Дерни, которое он оставил здесь на совести Тлаа. Никто не посмел забрать у Пита Мелви его золото.

Пожалуй, в тот миг мне впервые стало по-настоящему страшно. Стыдно и страшно. И тут я принял на себя ещё более тяжкий грех. Больше всего прочего я испугался, что кто-то может узнать о моём постыдном поступке. С ясного неба донёсся раскат далёкого грома. И только просидев полдня наедине со своим отчаяньем, я понял, что нет больше «Принцессы Кэтлин», стоявшей на якоре в полумиле от берега. Судно погибло, рассыпалось на куски, смешалось с океаном по воле моего желания. Три матроса, оставшихся на вахте, и кок Тим Бренди, добрейшей души человек, — они тоже погибли, но уже не по завещанию Френса Дерни, а по моей, и только моей вине. Теперь у меня нет пути назад. И пусть Мария лучше считает меня погибшим. Я не хочу и не могу делиться с ней той тяжестью, что легла отныне и навсегда на моё сердце».

Дневник профессора Криса Боолди, запись от 7 августа 2946 г. от основания Ромы.

6 октября, 19 ч. 08 мин., о. Сето-Мегеро, западное побережье.

Ленивая волна накатывалась на берег, переваливаясь через уткнувшуюся в песок резную фигуру Живы. Что это — удача или испытание? Для тех, кто сохранил верность древним богам, увидеть поверженного идола — великое испытание и великая скорбь, тем более что в этих руках едва ли хватит сил, чтобы поставить вертикально дубовое бревно в пол-аршина диаметром и пять аршин длиной.

Леся-Тополица вдруг поймала себя на том, что думает о священном идоле как о простом бревне, бесчувственном куске дерева. Впрочем, не всё ли теперь равно… Священные дубравы далеко, Кудесник отсюда не услышит её мыслей, всё пошло прахом, и жить совершенно не хочется…

— Тебе жаль его? — Голос показался знакомым, но оборачиваться не хотелось — зачем кого-то видеть, с кем-то разговаривать, если последнее испытание осталось позади, и мир по ту сторону жизни и смерти, скорее всего, будет так же пуст, как и этот бездыханный мир, в котором даже боги мертвы. Они мертвы, они не могут защитить даже себя. — Тебе жаль его? — повторил свой вопрос тот, кто стоял за спиной. Нет — он уже сидит рядом на корточках, положив ладонь ей на плечо.

— Мне жаль себя, — отозвалась она, уже решив встать с колен, перешагнуть через поверженного бога и идти дальше — навстречу волнам, пока они не сомкнутся над головой.

— А меня?

Теперь она узнала голос. Рядом сидел тот самый художник, эвериец, Патрик, с появления которого на борту и пошло всё наперекосяк.

— Уйди. — Она просто не нашла в себе сил выразиться полнее и красноречивее.

— А если я тебе скажу, что знаю место, где они стоят все семеро? Все семеро, и как новенькие…

А вот это стоило того, чтобы задуматься. Леся не могла простить ему того минутного сладкого ужаса, когда она оказалась внутри той нелепой картины, где от всего, что было вокруг, веяло чем-то болезненным, и лишь Седмица, возникшая посреди нагромождения нелепостей, придавала всему этому какой-то смысл. И вдруг стало понятно, что именно Патрик имел в виду.

— Уйди! — На этот раз Леся решила объяснить свою позицию более доступно, но поняла, что её запаса эверийских слов явно недостаточно. К тому же в окружающем мире что-то изменилось — художник начал творить, не дожидаясь её ответа.

Невидимая кисть замазала вечереющее небо размашистыми лиловыми мазками, и потёки краски поползли вниз, заслоняя собой далёкий горизонт, к которому липли едва различимые силуэты нескольких кораблей.

— Ты думаешь, тут всё просто так… — приговаривал Патрик, размахивая гигантской кистью и поглядывая на Лесю с хищным торжеством. — Я ведь сюда притащился, когда ещё блокаду не установили. Тут, кроме старухи, никого ещё не было. Я ей деда помогал хоронить. Только ты не подумай, что я сам ничего не могу. Я сам всё могу, даже больше, чем всё!

Какая старуха? Кого хоронить? Леся не стала задавать эти вопросы вслух. Тогда, ещё на борту самолёта, Патрик ей даже понравился, а его предложение прогуляться по пейзажу, рождённому воображением художника, привело её в бурный, хотя и недолгий восторг. Изнутри творение Патрика выглядело ещё более нелепым и противоестественным, чем снаружи.