Ксенофонт продолжил свое повествование, живо описывая бесконечное отступление армии посреди зимы, по территории Армении и Кавказа.

Перед глазами потерявших дар речи слушателей проходили величественные и ужасные пейзажи, мертвые города, бурные реки, крутые вершины, покрытые снегом, упирающиеся в самое небо, битвы до последней капли крови со свирепыми дикарями, сцены пыток, грабежей, казней, стремительного бегства…

Ксенофонт оказался замечательным рассказчиком. Пока он говорил, выражение его глаз и даже, казалось, их цвет менялись, словно он заново переживал все то, что описывал. Он говорил о бесконечном, бесцельном блуждании по бескрайней снежной пустыне, о людях, замерзавших насмерть, о мертвецах, оставшихся непогребенными, о раненых и больных, брошенных на произвол судьбы.

Наконец он добрался до завершающих сцен этой безнадежной эпопеи:

— Я находился в арьергарде колонны со своим конным отрядом, как вдруг услышал шум: крики, доносящиеся спереди. Решив, что на нас напали, я вскочил на лошадь, погоняя ее изо всех сил, и мои люди последовали за мной. По мере того как мы продвигались, я видел, как мои товарищи ревели, плакали, подбрасывали в воздух оружие, словно обезумев от радости. А крики становились все громче и ближе, эхом отдаваясь от заснеженных вершин: «Море! Море!» — Ксенофонт вздохнул. — Мы были спасены. Ну, или по крайней мере так думали.

Присутствующие допоздна слушали его, после чего разошлись, устав от длительного бодрствования. Дионисий велел проводить гостя в его жилище, после чего отправился к Аристомахе. В ту ночь была ее очередь.

На следующий день он обедал вместе с Ксенофонтом и Филистом.

— Мне сказали, что вы едите три раза в день, — промолвил гость, — но я думал, это слухи.

— И никогда не спим в одиночестве, — добавил Дионисий. — Это восточный обычай. Я знаю, что в Спарте довольствуются знаменитой черной похлебкой на ужин — и все. И спрашиваю себя, как же они при этом находят силы совершать долгие переходы и сражаться?

— Их организм веками привык выжимать всю возможную энергию из скудной, простой пищи. Таким образом их содержание обходится довольно дешево. Кроме того, никому не известен рецепт черной похлебки. Никто не знает, что в ней.

— А еще мне рассказывали, что они спят со своими женами всего пару раз в месяц. Это правда?

— Истинная, — подтвердил Ксенофонт.

— Ах! Это не жизнь. У меня две жены, как ты мог заметить, я общаюсь с обеими, и ни одна не жалуется.

— Правильнее было бы сказать, что ни одна не осмеивается пожаловаться, — с иронией заметил Филист.

Ксенофонт изобразил на своем лице гримасу, которую можно было бы принять за улыбку.

— Знаю, вы, в метрополиях, считаете нас, жителей колоний, полуварварами. Но вы ошибаетесь. Будущее греков — здесь, где есть ресурсы, люди, новые идеи. Видел бы ты наши корабли, наши военные машины. Филист сегодня покажет тебе наши укрепления… По возвращении в Спарту расскажи о том, что видел у нас.

— Непременно, — ответил Ксенофонт. — Конечно, ваши обычаи могут показаться удивительными кому угодно, но только не мне. Я столько всего повидал, что вы и представить себе не можете. Мессинцы, например, делают прилюдно то, что мы делаем подальше от чужих глаз: совокупляются, опустошают желудок… А уединяются они как раз для того, что мы обычно совершаем публично. Так они разговаривают сами с собой.

— Любопытно, — заметил Филист.

— Что нового ты расскажешь мне об Агесилае? — прервал их Дионисий, переводя разговор на интересующую его тему.

— Это храбрый и честный человек, близко к сердцу принимающий судьбу греков, где бы они ни находились.

— Значит, он должен высоко ценить мои усилия в борьбе с варварами на востоке.

— Конечно. В этом можешь не сомневаться.

— И если мне потребуются еще наемники…

— Их так много на Пелопоннесе — людей, не умеющих ничего иного, кроме как сражаться. Я хорошо их знаю. При этом они лучшие: храбрые до безрассудства.

Они не привязаны ни к одному конкретному месту, готовы следовать за любым, кто пообещает им деньги, приключения, опасности. После того как человек испытывает столь сильные эмоции, он уже не может приспособиться к обычной жизни.

В беседу вмешался Филист:

— А ты? Ты как себя чувствуешь? Ты можешь снова приспособиться к нормальной жизни?

— О да, конечно, — ответил Ксенофонт, некоторое время в молчании обдумывая этот вопрос. — Я ведь не искал приключений. Они сами меня нашли. Я заплатил свою дань. А теперь хочу посвятить себя науке, своей семье, охоте и сельскому хозяйству. Конечно, я мечтаю вернуться на родину с почетом, но сейчас это, разумеется, невозможно. Моего учителя убили… быть может, меня тоже там убьют.

— Ты напишешь дневник своей экспедиции? — поинтересовался Филист.

— Во время путешествия я делал кое-какие заметки. Кто знает, может, однажды, когда у меня будет время…

— Он задает тебе этот вопрос, потому что сам пишет историю, — пояснил Дионисий. — Верно ведь, Филист? Историю Сицилии, в которой говорит и обо мне также. Я еще не понял, в каком ключе.

— В свое время узнаешь, — сказал Филист.

Афинский гость задержался еще на несколько дней,

на протяжении коих посещал городские достопримечательности. Ему не показали каменоломен и пещер, где умерло столько его соотечественников. Хоть он жил в Спарте и был изгнанником, но в душе всегда оставался афинянином.

Остаток зимы прошел спокойно. Лептин регулярно присылал скучные донесения, сообщая Дионисию о делах в западной Сицилии, находившихся в состоянии застоя. Карфагеняне не показывались, и представлялось маловероятным, что они появятся раньше лета, если верить шпионам.

Осведомители Дионисия докладывали ему, что Лептин проводит время, развлекаясь с красивейшими девушками, вкушая изысканные блюда и вина, устраивая празднества и оргии. Однако, в конце концов, таков уж характер Лептина.

В конце весны Дорида родила.

Мальчика.

Кормилицы и няньки немедленно показали его отцу. Это был красивый мальчик, здоровый, без каких-либо врожденных дефектов.

В Спарту, Коринф, Локры — на родину молодой матери — сразу же послали донесения о случившемся. Мир должен знать, что у Дионисия теперь есть наследник, носящий его имя.

В Сиракузах начались оживленные споры о главенстве жены-италийки. Ведь она являлась матерью наследника, а значит, в силу свершившихся событий, поднималась до положения первой жены. Особенно плохо говорили о ее матери, италийской теще Дионисия, так как именно эта старая ведьма устроила так, что Аристомаха отошла на второй план. Возможно, она даже без чьего-либо ведома поставляла бедняжке какие-нибудь снадобья, мешавшие ей забеременеть. Во всяком случае, не сразу, не раньше чем ее собственная дочь.