У входа висело объявление: "Просим родственников замуровать ниши в колумбариях мраморными досками! Администрация".

Был мартовский, с намеком на весну день, но очень морозный. И холодная мраморно-гранитная тишина стояла среди богатых надгробий. И холодная голубая ясность предвесеннего неба отражалась в чистых сугробах среди пепельно-сизо-зеленых елок, которые выращиваются только на особо торжественных территориях. Красивая надменность этих елок отпугивает меня так же, как слова, подобные "колумбарию".

От главного входа я свернул налево и сразу натолкнулся на Сергея Андреевича Муромцева – председателя Первой Государственной думы. Председатель возвышался бюстом натуральной величины среди обширной гранитной площадки. Метров пятнадцать на пятнадцать площадка. Соседние могилы робко теснились друг к другу, а Муромцев один занимал как бы весь президиум.

Эк, подумалось мне, и почему это тебя, господин, не уплотнили за столько лет?

Старомодный, с бородкой клином и в пенсне старик детской лопаточкой счищал с площадки председателя снег. На мой вопрос о прошлых заслугах господина Муромцева старик по-гвардейски скупо и точно доложил, что Сергей Андреевич был кадет, юрисконсульт французской компании, которая первой провела в Москве трамвай. Затем старик, угадав во мне приезжего, поинтересовался, знаю ли я, на какой земле стою. Я не знал. Оказалось, на земле Донского-Богородицкого мужского ставропигиального первого класса монастыря, основанного после 1591 года царем Федором Иоанновичем в воспоминание победы, одержанной на сем самом месте над крымским ханом Казы-Гиреем, с помощью чудотворной иконы Донския Божией Матери, поднесенной донскими казаками в дар еще великому князю Дмитрию Иоанновичу и бывшей с ним на Куликовой битве.

– Чем еще могу служить? -спросил старик довольно сурово, закончив рапорт-экскурс в древнюю русскую историю.

Спросить, что такое "ставропигиальный", я не решился, поблагодарил старика и отошел, затаенно хихикая. Мне вдруг подумалось, что это сам Сергей Андреевич Муромцев убирает снежок со своей могилы. Дурацкие мысли чаще всего посещают мой мозг в торжественно-печальных местах.

Я закурил и направил стопы в глубину кладбища, ощущая в мыслях и чувствах необыкновенную легкость. Странно, на кладбищах из меня начисто выветривается страх смерти. А когда куришь среди могил, то иногда испытываешь стеснительность. Запах и вкус табачного зелья там особенно приятны и как-то кощунственно жизнерадостны. Хотя сегодня мы неспособны верить в загробное существование, но нечто вроде взгляда умерших способны чувствовать. И под этим взглядом обнаруживается в тебе трепыхание совестливой стеснительности. Вероятно, писателю есть смысл иногда ставить пишущую машинку не на хороший стол в кооперативной квартире, а на заброшенное надгробье. Ведь отсутствие показа полнокровной любви в нашей словесности, вполне возможно, не только следствие какого-то нашего особенного ханжества, но и диалектическое следствие отсутствия изображения противоположности любви, то есть смерти. Слишком часто мы выкидываем из книг два самых великих мига – начало и конец существа. А ведь без смерти человек не захотел бы выбираться из вечно затягивающего, как песни сирен, тумана иллюзий и самообмана. Если бы человек не был смертен, он вечно мог бы наряжать облака в штаны, вечно мог бы глотать наркотики, вечно витал бы в мире грез. Смерть для того и существует, чтобы хоть раз за жизнь возвращать нас с небес на землю.

Конечно, каждый здоровый человек ни о чем так мало не думает, как о смерти. Но разве наше стремление узнать нечто о мире и себе, мое торопливое стремление к истине не обусловлено надвигающимся концом? Разве я буду торопиться познать себя, если смогу заниматься этим неограниченное время? Сам Мир потому, вероятно, и не способен к самопознанию, что беспечен от своей бесконечности.

Мелькали по бокам аллей имена усопших, чаще нерусские. Среди них вызывал удивление "Егорушка Прокудин, замсекретаря парткома ВКП (б) Электрозавода". Почему-то замсекретаря назван был детским именем, а ниже – "Лучшим борцом за мировой электрогигант". И дата – 1931 год.

А рядом возвышался могучий крест из старого, уже выветренного камня. Под крестом покоился князь Петр Петрович Ишеев, родившийся 12 ноября 1862-го и почивший в бозе 29 апреля 1922 года.

За князем взгляд наткнулся на скромную, даже какую-то небрежную могилу. Ее можно было назвать "захоронением". Тяжкий гранит и мрамор не давили прах. На металлических стойках, уже тронутых ржавчиной, укреплена была металлическая доска с шестью именами одного и того же человека. Профиль человека – бодро-старого, лысого, с очками на зорких глазах – был изображен на доске скупыми штрихами. Ниже профиля золотилась ветка лавра.

Если правда то, что разведчик должен иметь внешность незапоминающуюся, неброскую, то Вильям Генрихович Фишер Абель Рудольф Иванович сохранял верность этому принципу и после смерти. И опять мне нелепо подумалось, что великий разведчик, быть может, и не покоится под серыми каменными обломками. А еще под одним именем приходит к себе на могилку и тихо ухмыляется, поливая цветочки и замазывая суриком ржавчину на металлической доске.

Рыжая кошка выскользнула из куста замерзшей бузины, жалобно мяукнула, глядя мне в глаза, и села на пухлый снег возле могилы Абеля.

Кошка была очень живая и теплая.

Когда мы называем кусок материи живым?

Когда он продолжает "делать что-либо" – двигаться, обмениваться веществами с окружающей Средой и так далее, и все это в течение более долгого времени, чем, по нашим ожиданиям, мог бы делать неодушевленный кусок материи в подобных условиях. Если неживую систему изолировать, всякое движение в ней скоро прекращается в результате различного рода трений; разности электрических и химических потенциалов выравниваются, вещества, которые имеют тенденцию образовывать химические соединения, образуют их, температура становится однообразной благодаря теплопроводности. После этого система в целом угасает, превращается в хаотичную инертную массу материи. Достигнуто неизменное состояние, в котором не возникает никаких заметных событий. Физик называет это состоянием термодинамического равновесия или "максимальной энтропией", лирик-смертью.

Мир стремится к неупорядоченности, во всем есть тенденция переходить от менее вероятного состояния к более вероятному, то есть от более сложного к менее сложному. И каждая клетка нашего организма, вообще-то, жаждет расползтись на простейшие составляющие, то есть на молекулы и атомы. Но какой-то закон или приказ заставляет наши клетки и сорок, и пятьдесят, и даже сто лет опять и опять усложняться, сохранять сверхсложную и безмерно нежную поэтому организацию (по Шредингеру).

Наши клетки питаются куриными яйцами, хлебом, то есть семенами пшеницы, и мясом, то есть такой сложнейшей системой, какой в свою очередь является корова. И все эти чудеса природы, всю сказочную сложность зародыша жизни – яйца или зерна – наш организм превращает в отбросы, то есть в нечто близкое хаосу, оставляя себе сложность.

Сложность клетки так велика, что клетка в процессе существования не может не совершать молекулярных ошибок. Совокупность ошибок со временем нарастает и в какой-то момент клетка уже не в состоянии их скомпенсировать. Во всяком случае не может, существуя в прежнем виде. Деление клетки есть что-то вроде обновления, после чего процессы начинают течение как бы вновь, но какая-то часть ошибок остается и накапчивается от одного клеточного поколения к другому быть может на атомном уровне. Это накапливается энтропия то есть хаос, то есть смерть. Аналогично накашиваются ошибки души. И иногда душа умирает, впадает в хаотичность раньше тела.