— Нагажено это, а не написано, — ворчал Профессор, в сердцах комкая очередное творение Филимошина. — И ведь оправдание себе находит, засранец! Считает, что предостерегает людей от обмана и спасает общество от мошенников. Кто его, паршивца, просит людей от милосердия отучать? Как можно было забыть: «Просящему у тебя дай и от хотящего занять у тебя не отворачивайся»? Это же заповеди православия. Заповеди гуманизма.

С православием у Толстяка были хорошие отношения. В Бога он верил только в надежде на то, что хоть после смерти он будет любим, сыт и за него будет кому заступиться, если его опять захотят бить. Да и с религией у него были связаны не самые худшие воспоминания. Лет пять назад страна была охвачена настоящей истерией по «возрождению православия». В церкви толпами валили бизнесмены и проститутки, политики и студенты, рабочие и интеллигенция. Приезжавшие с «разборок» и «стрелок» бандиты ставили свечки дюжинами и «на понятиях» объясняли священнослужителям, что те «по жизни» должны отпустить им грехи: «Понимаешь, блин, этот баран грех на душу взял, блин — должок заныкал. Ну так я его, блин, того… упокоил… Аминь. Блин». И пытались освятить пистолеты и радиотелефоны. Освящать квартиры, офисы и приглашать священнослужителей на презентации считалось «правилом хорошего тона». Особенно тяжело обстояли дела с крещением. Искренне считавшие, что одного лишь обряда будет достаточно для снятия всех грехов, «новые русские» крестили все, что движется: от своих одномесячных младенцев, до девяностолетних дедов- коммунистов, по старости лет не способных уже сопротивляться. Были случаи попыток договориться со священниками о крещении (или, на худой конец, освящении) своих любимых собак и попугаев. Но твердо убежденные в том, что Пасха — это праздник в честь Воскрешения Христа, глава православной церкви — папа римский, а золотой нательный крест чем массивней, тем чудотворней, — милостыню нищим они подавали исправно и не скупясь, считая это «частью ритуала» и щеголяя друг перед другом количеством «выброшенных баксов». Толстяк еще успел застать эту «золотую пору».

Но с каждым годом зарабатывать себе на кусок хлеба становилось все труднее. Работать Толстяка не брали, обучать собак воровать или выпрашивать вместо себя милостыню он не умел, как не умел играть и на музыкальных инструментах, а его потешная физиономия с наивными детскими глазами над носом-картошкой почему-то вызывала у людей не жалость, а смех.

— Похудеть бы тебе килограммов на… шестьдесят, — вздыхал Профессор. — Пока что ты — точная копия Шуфутинского… Знаешь, что? Попробуй-ка петь «под него».

Толстяк попробовал. Люди перестали потешаться и начали шарахаться. Идея с треском провалилась, а Толстяк к тому же успел получить резиновыми дубинками по почкам от подоспевших на «место безобразия» постовых.

— Что же мне с тобой делать? — горевал Профессор. — Ума не приложу… Ты же живое воплощение неудач. Может, стихи будешь декламировать? Для этого слуха не требуется.

— Не знаю я стихов, — разводил руками Толстяк, — Память у меня… того… с дырочками.

— Мозги у тебя «с дырочками», — вздыхал Профессор, — Ничего не можешь… Как ты вообще умудряешься выживать? Это для меня загадка.

Это было загадкой и для самого Толстяка. Потому и был счастлив, когда удавалось прожить день. А на будущее он ничего не планировал и не задумывался над ним. Он не хотел себя расстраивать такими мыслями. А хорошего в жизни одинокого, беспомощного и лишенного всего человека быть попросту не могло. Шанса на милосердие от имущих, живущих в каменных джунглях, по закону сильного не было. В лучшем случае большинство из них способно на ту жалость, которую Цвейг метко назвал «нетерпением сердца» — жалость необременительную и самогордящуюся, жалость унизительную и никчемную, заставляющую стать еще более жалким и никчемным.

Толстяк вздохнул и решил больше не мучить себя подобными мыслями. В конце концов пришла весна, а стало быть, все самое страшное было уже позади. Зима вообще самое страшное время для бездомных. Пора, когда счет идет не на месяцы и недели, а на дни и на часы. Голодное, студеное и безнадежное время. Пик борьбы за выживание, одолеть который могут лишь самые сильные, опытные и запасливые. Спешащие укрыться в теплых квартирах прохожие совсем не щедры на милостыню. Да и какой промысел в мороз? Часа не высидишь на улице. Но трудная пора была позади, наступила весна, впереди было лето, а там, глядишь, и осень. Осень… Самая сытная и благодатная пора для нищих. Люди возвращаются из отпусков отдохнувшие, расположенные к необременительной жалости и оптимистично-попустительскому взгляду на бродяг. На задних дворах ресторанов и кафетериев повара не так азартно отгоняют бомжей от мусорных баков, постовые милиционеры реже тренируются в отрабатывании на нищих молодецких ударов дубинками и даже журналисты «желтой прессы» на время выходят из эпилептических припадков по поводу «баснословных заработков нищих» и переключают свое внимание на другие объекты — проституток, собак и политиков. Барометр жизни, обычно колеблющийся на тонкой грани, разделяющей существование и небытие, медленно ползет в сторону «выживания» — «жить становилось лучше, жить становилось веселее». Прозябание, но прозябание уверенное, стабильное, гарантированное. В сравнении с берущей на измор зимой — рай…

Толстяк вышел на перекресток и задумался. Можно было отправиться в утренний обход мусорных контейнеров. Можно было пройтись по парадным «принадлежащих» ему домов и попытаться отыскать следы «пятничных гуляний» — выставленные возле мусоропроводов ряды пустых бутылок. Можно было отправиться в гости к Профессору и в расположенной на «его» территории пивной попытаться найти какого-нибудь сердобольного пропойцу, мучающегося ранним похмельем и согласного заплатить парой кружек пива за возможность пожаловаться благодарным слушателям на «дуру жену, стерву тещу и тяжелую жизнь простого рабочего человека» — типичный набор бед всех ранних посетителей подобных заведений. А можно было попытаться заработать «живые» деньги. Для сбора милостыни подходящее время еще не наступило, а вот заботливые автолюбители уже выходили к подъездам проведать своих «железных друзей», и этим можно было попытаться воспользоваться. На этом, последнем варианте и остановил свой выбор Толстяк. Заглянув в первый попавшийся мусорный контейнер, он отыскал драную клетчатую рубашку и, изобразив на лице обаятельную улыбку, бодро зашагал к копошащемуся в распахнутом капоте зеленой «пятерки» автолюбителю.

— Утро доброе, — приветствовал его Толстяк. — Помыть машину не требуется? Хорошо помою. Всего за десятку…

Мужчина пытливо взглянул на измочаленный свитер Толстяка, на его изодранные брюки и стоптанные сандалии, перевел взгляд на зажатую в руках «добровольного помощника» грязную тряпку и отрицательно покачал головой:

— Сам управлюсь.

— Да я ж всего за десятку, — просительно затянул Толстяк. — Хорошо помою, чисто. Как собственную.

— Собственную, — проворчал мужчина. — У тебя, поди, собственной-то отродясь не было… Интересно, в чем ты, мил человек, воду носить собираешься? В ладошках? А мыть чем? Грязь размазывать, с крыши на стекла перенося? Нет, любезный, такой услуги мне от тебя не требуется…