— Ты лжешь! Лжешь! Ты — черный дьявол!

Что это — страх или гордость? Почему Элайша не смеет даже поднять руку, чтобы защититься от него? Потому что Абрахам Лихт — его отец, он много лет назад вытащил Элайшу из реки, и в глубине души Элайша понимает: совершил он теперь грех или нет, но он — грешник.

Милли бьется в истерике на груди у Катрины, а Катрина лишь нетерпеливо вздыхает, потому что все это так абсурдно, эти слезы так нелепы, слава Богу, что она уже старая женщина, что сердце ее окаменело и нечувствительно к такой боли. Наконец, как она и ждала, Абрахам зовет ее и велит привести Милли в прихожую, где они, отец и любовник, уже ждут ее в тусклом свете керосиновой лампы. Милли хватает Катрину за руку, но Катрина отталкивает ее.

Милли медленно вытирает заплаканные глаза и замечает: что-то — чтобы не сказать все — переменилось. Папа очень зол, он не простил их, а Элайша больше не ее красивый молодой любовник, а всклокоченный, пристыженный, смущенный юноша; мужчина с очень темной кожей и взглядом, ищущим у нее утешения.

— Элайша решил немедленно покинуть Мюркирк, — ровным голосом сообщает папа. — И он верит, моя девочка, что ты поедешь с ним.

Милли шмыгает носом. Если для других такое шмыганье — не более чем обычный недостаток манер, для Милли, как для всякой инженю, это высокомерный знак раздражения, вызов. Высоким детским голоском она, глядя на отца, а не на Элайшу, отвечает: да, она поедет с Элайшей, если он этого хочет…

— Если это то, что он тебе сказал.

Элайша вяло подтверждает: да, это именно то, чего он хочет.

— И чего ты сама хочешь, Милли. — Голос отца звучит по-прежнему ровно, рассудительно и взвешенно. — Но если ты уедешь сейчас с Элайшей, девочка, ты уже никогда не вернешься домой ко мне. Надеюсь, ты это понимаешь.

Милли молчит, она улыбается, прижимая к носу вышитый носовой платочек. Теперь ее глаза тоже мечут молнии, в них пылает огонь. Элайша неуверенно делает несколько шагов ей навстречу и протягивает руку, словно они здесь только вдвоем. Он умоляет Милли ехать с ним, ведь они обещали друг другу, что никогда не расстанутся, они любят друг друга, сколько раз они клялись в этом. Милли почти уже берет протянутую руку Элайши, потому что это рука, которую она любит, любит эти тонкие длинные пальцы, сколько раз она замирала под их ласковым прикосновением, целовала и гладила их… Но ее собственная рука словно налилась свинцом, она не поднимается, сам дух Милли стал свинцовым, глаза ввалились, сделались некрасивыми и болят, она так исступленно терла их, что выпало несколько ресничек. Это неправильно, нечестно, жестоко со стороны двух мужчин поставить ее вот так перед собой, словно подсудимую в зале суда, подвергнуть такому испытанию, требовать играть такую роль… И без подготовки! Без единой репетиции!

— Ненавижу вас обоих! — шепчет Милли.

Элайша продолжает что-то нетерпеливо говорить, он сердится, но Милли никак не может сосредоточиться. Ненавижу вас обоих! Мерзавцы. Оставьте меня в покое, я хочу спать. Абрахам молчит, лишь улыбается своей тяжелой, понимающей улыбкой, его глаза мерцают, как осколки разбитого стекла. Глубоко в душе Милли понимает, что он и она — одно целое… Отец — это она сама… а Элайша, всего лишь любовник, никогда ею не станет.

Сцена продолжается, пока Милли не падает без сознания прямо на руки отцу. Одновременно раздается громкий треск захлопывающейся двери.

V

Итак, Элайша Лихт покидает Мюркирк навсегда в октябре 1913 года, а в следующее за его отъездом воскресенье Миллисент отправляется в Рейнебек к Фицморисам с долгим визитом.

И само собой выходит так, что Абрахам Лихт начинает забывать Элайшу, как человек в конце концов забывает любой неприятный эпизод из собственной жизни; по крайней мере — если «забывать» в данном случае слишком сильное слово — он перестает говорить об Элайше, да и о чем тут в самом деле говорить! Прошлое — лишь кладбище будущего, так же как будущее — лишь лоно прошлого. Его мысли сосредоточены теперь на Рейнебеке, на клане Фицморисов, о котором он вскоре будет знать все, что узнать возможно.

Милли оставила свои глупые девичьи слезы. Милли порвала все письма и выбросила клочки в болото. Катрина никогда не упоминает об утраченной любви Милли, лишь изредка вспоминает о ней как о нервном срыве, какие вообще свойственны чувствительным девицам в определенные лунные циклы; она никогда не говорит об Элайше — разве что когда заверяет Милли, что, стоит той уехать из Мюркирка с его нездоровыми испарениями, и она забудет его, «как забыла уже столь многое». В ответ Милли смеется высоким нервным смехом, который пронзает ее, словно боль, и говорит;

— О, Катрина, я почти хочу, чтобы это оказалось не так, но знаю, что так оно и будет, видно, так уж мне на роду написано.

I

«Неужели это я, мое нелепое превращение?» Вот что приходит в голову управляющему добывающей компанией «Кэмп янки бейсин» мистеру Хармону Лиджесу на исходе дня 9 апреля 1914 года, когда в шумном вестибюле отеля «Эдинбург» в Денвере, Колорадо, он замечает приезжего — коренастого молодого джентльмена в коричневом твидовом «в елочку» пальто и такой же шляпе, который очень — действительно, неправдоподобно — похож на него самого. Сходство так нервирует Хармона Лиджеса, что он не может просто пройти мимо; он останавливается за одной из величественных мраморных колонн, чтобы незаметно понаблюдать за мужчиной, и ощущает странное чувство волнения, смешанного с отвращением, предвкушения, смешанного со страхом… потому что незнакомца, если отбросить привходящие различия, вполне можно принять за его подлинного близнеца. Во всяком случае, Хармону Лиджесу так кажется.

Словно завороженный, хотя и в некотором роде оскорбленный, Лиджес изучает мужчину в твидовом пальто, чтобы убедиться, что тот действительно ему не знаком, скорее всего приехал откуда-то с Востока, наверное, из Омахи, поездом, прибывающим в 16.45. Интересно, он на самом деле путешествует один, как кажется?.. Может быть, он здесь по делам? Вряд ли, ему не хватает самоуверенности и настороженности бизнесмена; кажется, он чувствует себя на новом месте не в своей тарелке, хотя и улыбается, правда, какой-то нервозной, заискивающей улыбкой, несмотря на то что наглый администратор заставляет его ждать. («С обслугой „Эдинбурга“ так вести себя нельзя, — нетерпеливо думает Лиджес. — Тебя же сочтут дураком».)

Как и ему самому, мужчине лет тридцать; роста среднего, не более пяти футов семи дюймов; плотный, кожа чуть покрасневшая, пористая; густые темные брови вразлет и маленький влажный рот с розовыми, чопорно поджатыми губами. Голова под твидовой шляпой — невинно-круглая, лицо — как луна, уши немного оттопырены… Безусловно, он не красив, хотя, на опытный и несентиментальный взгляд Лиджеса, более привлекателен, чем сам Лиджес, поскольку ведет себя по-мальчишески застенчиво и чисто выбрит, между тем как Лиджес весьма сдержан в манерах и щеголяет аккуратно подстриженной бородкой а-ля Ван Дейк. (Удивительно, насколько обманчивый вид придает Лиджесу эта бородка; и вообще, как легко можно значительно изменить свою внешность минимальными, но хорошо продуманными средствами, внеся незначительные коррективы в прическу, одежду, речь, осанку и тому подобное.) Кроме того, если Хармон Лиджес плечист, мускулист, плотно сбит и имеет подсознательную борцовскую привычку переносить тяжесть тела вперед, на подушечки ступней, то этот приезжий с Востока рыхл, безобиден, обременен тридцатью-сорока лишними фунтами детского жирка и как-то естественно неуклюж.